Мать словно предчувствовала мою судьбу. Оказавшись на зоне, я только вздыхал, вспоминая её слова.

Отмечу ещё, что учителя музыкальной школы, в которой я занимался, не раз предлагали мне участвовать в певческих конкурсах, как городских, так и областных, но по странному стечению обстоятельств соискательства эти всегда совпадали с соревнованиями по рукопашным боям, и я отдавал предпочтение боевому мастерству.

Тем не менее перед окончанием школы я сказал матери, что хочу поступить в Институт культуры на консерваторский факультет, чтобы совершенствовать вокальное искусство, а потом выступать на эстраде и через это сделаться известным и обеспеченным человеком; я чувствовал, что у меня есть все данные для успешного шансонье.

– Валя, ну где мы найдём деньги на твоё обучение в вузе? – с грустью ответила мать. – Ты видишь – мы и так еле перебиваемся от зарплаты до зарплаты. Тебя надо будет обеспечивать финансово, а у меня здоровье уже не то, не могу я в прежнем объёме заниматься репетиторством.

Ладно, пусть так, думал я, обойдёмся пока без консерватории, а дальше посмотрим.

Кончилось тем, что меня призвали в армию. В спецназ ВДВ – после прохождения специальной комиссии. Главными факторами отбора были моя физическая и психологическая подготовка и регулярные занятия рукопашным боем.

Прослужив год, я подал соответствующее заявление, и был зачислен контрактником.

Вновь с Томочкой Манеевой мы встретились во время моего последнего армейского отпуска. И, крепко полюбив друг друга – нам так казалось обоим, что крепко, – решили зарегистрироваться после моего возвращения на гражданку.

И предпоследний отпуск я тоже проводил в Ольмаполе. Помню, как на следующий день по приезде мне «подфартило» познакомиться с Ларисой Чернецовой, девушкой на два года старше меня, учительницей английского в той же школе, где преподавала и моя родительница, и мы начали встречаться.

Как мать прознала, что я гуляю с Чернецовой, не знаю, только она спросила:

– Ты жениться на ней собираешься?

– Нет, – ответил я, несколько удивившись её вопросу.

– Тогда какого рожна ты ей голову морочишь?!

Вечером, встретившись с Ларисой, я так и сказал, что с женитьбой у нас ничего не выйдет. Она сразу загрустила, поникла, разговор оборвался, я проводил её до дома, и на этом наш роман закончился. Только – к моему удовлетворению – долго она не тужила, а вернулась к прежнему своему другу и к моменту следующего моего приезда уже была замужем.

Как-то, в один из моих последних отпускных дней, мы с ней столкнулись на улице, она притворилась, что не узнала во мне своего бывшего ухажёра, и с непринуждённым холодным лицом прошла мимо.

Удивительно было, как она располнела в замужестве – до двойного подбородка, – подурнела и выглядела совершенно чужой женщиной; особенно меня поразил вид её толстых ног, выпиравших над голенищами сапог. И кожа лица её сделалась грубой, как подошва.

Я всё недоумевал, что я прежде находил в ней такого привлекательного?

В армии мне тоже доводилось петь. Обычно под гитару. В минуты казарменного отдыха. И меня вновь называли «Карузо» и солдаты, и командиры. Это слово стало моим позывным при участии нашей группы спецназа на Ближнем Востоке. И погонялом – на зоне, в «Полярном медведе». После выступления на концерте Амвросиевой оно словно приросло ко мне и стало моим вторым «я».

Да, Елизавета Амвросиева ужаснулась, узнав, сколько лет мне ещё сидеть.

– За что же вас так? – спросила она, сделав круглые глаза.

– Ни за что, – ответил я, выдерживая её изумлённый, полный трагикомичности взгляд и продолжая упиваться её приятным обликом; мне нравилось видеть, что я пришёлся ей по душе, и я понимал, что у нас могли быть сердечные романтические отношения, если бы позволили обстоятельства. – Меня осудили преднамеренно, вместо других людей – настоящих преступников.

– Они все так говорят, – сказал начальник колонии Ведерников, подошедший к артистке с букетом цветов. – Все они якобы невиновны, а на самом деле страшные насильники и убийцы. За пустяки сюда не определяют. И поверьте, Измайлов – не исключение.

Выступление на дворовых подмостках укрепило мой престиж среди лагерников, немалое число прежде равнодушных стали смотреть на меня другими, почтительными глазами; пробрало всё же их в какой-то мере моё песенное искусство, хоть и не всех.

Только почтительное отношение зэков – это нечто из психологических тонкостей, как бы эфирное. В реальности публичное пение сыграло со мной скверную штуку, и я не раз – хоть это и бесполезно – подосадовал на себя, что вылез тогда на сцену.

Примерно месяца через два с половиной после концерта начальник «Полярного медведя» Всеволод Данилович Ведерников – ВДВ, как его называли заглазно, – устроил сабантуй в честь своего юбилея. Не в административном здании лагеря, а в ресторане «Северный туман» – одном из немногих такого рода заведений трёхтысячного посёлка городского типа Забудалово, в котором среди прочего вольного люда проживали все местные фсиновские сотрудники.

На предстоящее пиршество кроме родни и главных лагерных помощников юбиляра пригласили мэра Забудалова и других первых лиц, преимущественно связанных с масштабными противозаконными вырубками леса; короче, всю элиту, а правильнее сказать – весь местный паханат.

И кому-то из организаторов намечаемого торжества пришла идея привлечь к этому делу меня – чтобы я развлекал их своим шансоном. С широкой рекламой «выдающегося вокального искусства» необычного заключённого и даже определённого моего равенства с великим итальянским оперным певцом Энрико Карузо. Предварительно даже не заручившись моим согласием, а только исходя из понятия, что обитатель лагерных бараков существо бесправное и с ним можно поступать, как заблагорассудится.

Для Забудалова, находившегося далеко в стороне от человеческой цивилизации, мой сольный концерт должен был стать довольно неординарным событием.

Я же отказался петь перед ними, вежливо пояснив в оперативно-режимном отделе, куда меня привели, что моё участие в намечаемой пирушке обитатели бараков воспримут как добровольное сотрудничество с администрацией лагеря.

Таких добровольцев относили к презираемой касте «козлов». Именно из них назначали поварами, библиотекарями, кладовщиками, завхозами и так далее. Переход в козлиную масть был для меня противен и невозможен.

К тому же уму непостижимо петь для людей, пренебрегавших человеческими жизнями и регулярно издевавшихся над заключёнными и пытавших их, что в «Полярном медведе» совершалось в самых изощрённых вариациях.

К примеру, заключённому за ничтожную провинность сковывали руки за спиной и начинали бить ногами или резиновой дубинкой, а он беспомощный, ограниченный в движениях, не в состоянии был ни заслониться, допустим, предплечьем, чтобы защитить голову, ни повернуться как-нибудь бочком для смягчения ударов по корпусу.

Или человека подвешивали на крюк и избивали опять же дубинками или металлическими прутьями, чтобы он признался в тех или иных проступках, которых не совершал. Или растягивали на столе и наносили удары палкой по пяткам и голеням, после чего невозможно было нормально ходить неделями и месяцами, ибо каждый шаг отзывался мучительными болями.

А то применяли так называемую «ласточку», при подготовке к которой заключённому связывали или сковывали руки и ноги воедино за спиной и в таком положении подвешивали на какой-нибудь балке или том же крюке. Боли в спине, запястьях и во всём теле при этом возникали страшные, даже сильные, мужественные люди, бывало, не выдерживали и теряли сознание.

Именно в позе «ласточки» погиб Ванёк Коношонков, наш с Сипаем сосед по нарам, когда одуревший от собственного «величия» вертухай, наслаждаясь муками страдальца, просто смеха ради запрыгнул на него, висевшего так, и сломал ему позвоночник.