– Никаким, – ответил я со стыдом, – только музыкой.

– Музыка и рукопашный бой – плохо совместимые вещи, – участливо сказал Аринин. – Ну да ладно. Пройди медкомиссию и пожалуйста, занимайся. Только занятия у нас платные.

– Хорошо, – с радостью сказал я, ободрённый его доброжелательностью. – Деньги у меня есть. Летом заработал.

– Что же заставило тебя прийти к нам? И откуда такой фингал под глазом?

Я всё рассказал. И добавил:

– Не хочу дрожать от страха перед шпаной. И снова быть избитым.

– Это правильно, – сказал Аринин, одобрительно потрепав меня по голове. – Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя и своих близких.

В его секции я провёл четыре года, неплохо овладев навыками единоборства и развившись физически. Трижды становился победителем на областных соревнованиях. Но победы эти были много позже.

До того меня снова повстречали те двое. Чтобы избить и ограбить. Только они не знали, что я несколько месяцев отзанимался у Аринина и вполне был готов к уличной драке и в боевом отношении, и психологически. В общем, дал я им обоим как следует, полностью расквитавшись за прошлое своё унижение. Под конец я просто катал их ногами, поочерёдно нанося удары и тому и другому и не позволяя подняться с асфальта. Оба харкали кровью и ползали передо мной на коленях, умоляя о пощаде.

– Как звать-то хоть вас? – спросил я их уже по окончании воспитательной процедуры.

– Я Слава Ерманков, – сказал более рослый и крепкий парень. – А он, – кивок на подельника, – Антон Савкин.

– Так вот, запомните, Антон и Слава, теперь я буду бить вас всякий раз, как вы попадётесь мне навстречу. Ясно вам?

– Ясно! – понуро ответили они в унисон, кивая головой и избегая моего взгляда.

После оба всегда обходили меня далеко стороной, не считая одного случая годом позже. Этот Ерманков всё никак не мог угомониться, непременно ему хотелось учинить надо мной расправу и восстановить своё прежнее авторитетное положение среди пацанов.

В общем, встретил он меня уже с четырьмя своими дружками. Только Савкина среди них не было; как я понял, не хотелось ему заново испытывать судьбу. А я к моменту предстоявшей разборки ещё больше поднаторел в рукопашном бое и даже приз получил в городском юношеском турнире.

Ерманков со товарищи хотели меня окружить, но я отступил к стенке гаража, за которым мы сошлись, и со спины мне никто не угрожал. На секции мы выступали и в поединках, и против нескольких противников, навык у меня был, и я довольно уверенно раскидал всех пятерых, а зачинщику вывихнул левую руку, и он с воем упал на землю.

– Запомни, – сказал я, помогая ему встать на ноги, – в следующий раз сломаю обе руки, поверь на слово – не пожалею, – и обратившись к его корефанам, добавил: – А вы кыш отсюда, пока я ещё вам не навалял!

На этом наше подростковое противостояние закончилось.

Игре же на аккордеоне я учился вплоть до окончания средней школы. Кроме того, я умел и любил петь. Часто аккомпанируя себе. В шестнадцать лет у меня закончилась ломка голоса, и он стал как у…

– Честное слово, ты поёшь не хуже Карузо, – говорил Василий Иванович, прокуренный старичок лет шестидесяти, мой учитель по аккордеону. – И неповторимый тембр, и приятное баритональное звучание с переливными теноровыми верхами – всё чуть ли не одно к одному! Тебе обязательно надо учиться вокальному искусству.

С той поры ко мне и пристало прозвище Карузо.

Мало того, я мог не только шансонировать своим, данным природой голосом, но и подражать известным певцам, как баритонам, так и тенорам.

Сию особенность моего разноголосья моя мать заметила, ещё когда мне было всего четыре года. В тот базарный день мы с ней были на рынке, я услышал крик козлёнка, выставленного на продажу, и сразу в точности повторил его тонкое пронзительное меканье.

Мать сильно удивилась, а по возвращении с рынка попросила исполнить чириканье воробьёв и пение соловья, раздававшиеся в зелёных кронах деревьев за тыльным окном нашего дома. Я безошибочно воспроизвёл все птичьи голоса, и мать прямо-таки была поражена моей переимчивостью.

Все подростковые годы Татьяна Каванова оставалась для меня чуть ли не божественным видением на концертной сцене. Я частенько напевал её песни, особенно блатные. И «Гоп со смыком», и «С одесского кичмана», и многие другие.

Но больше всего мне нравился «Ванинский порт». Так и виделось, как я, согласно текстовым словам, иду в веренице других зэков по трапу на борт, чтобы оказаться в холодном, мрачном корабельном трюме. Картинка, нарисованная воображением, представлялась возвышенной и даже красивой, а сам я казался себе мужественным киношным героем, страдающим за правду.

Когда спустя много лет при этапировании в колонию «Полярный медведь», куда не было ни железных, ни автомобильных дорог, я действительно оказался в ледяном корабельном пространстве между днищем и палубой, мне невольно вспоминались и прежнее несмышлёное ребяческое настроение, и сама песня.

Увы, действительность оказалась диаметрально противоположной ей; замкнутый трюмный отсек, кое-как приспособленный для перевозки заключённых, а затем и колония строгого режима были сущим адом, без малейшего налёта романтики. Только слова «Сойдёшь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету» в точности описывали психологическое настроение осуждённых и фактическое положение вещей, ибо многие действительно не возвращались.

И не было ничего похожего, чтобы в соответствии с этим лагерным гимном зэки, стоная от качки, обнимались как родные братья. Стонали – да, случалось, а насчёт объятий – нет.

Помню, как в трюмном полумраке один этапируемый верзила хотел присвоить мою пайку хлеба. Он всё норовил схватить меня за горло, а я сломал ему палец на руке. «Грабитель» заорал от боли так, что всполошились конвойные, находившиеся на верхней палубе.

– Попробуешь ещё раз полезть, сверну тебе шею, – негромко прошептал я верзиле на ухо, – и дотронувшись до своего соседа Ванюшки Коношонкова, бессильного, покалеченного вертухаями сорокалетнего мужика, добавил: – И у него не смейте больше отнимать что-нибудь.

Но всё это происходило потом. Будучи же подростком, я нередко играл на аккордеоне или гитаре и пел блатные песни на лавочке во дворе нашего дома, в закрытом углу, обсаженном деревьями, в окружении мальчишек и девчонок. А когда принимался за разухабистую «А ну-ка убери свой чемоданчик», исполняя песню голосом знаменитого Чарлея и в ускоренном темпе, вся наша гопкомпания срывалась со своих мест и чуть ли не до упаду кружилась в бешеном неистовом танце, похожем на пиратскую жигу.

И сколько было радостного визга и крику!

Девчонки смотрели на меня горящими влюблёнными глазами, а я, сильный, уверенный в своей значимости, виделся себе королём Артуром в окружении подданных и демонстрировал полную невозмутимость и напускное пренебрежение к ним. Настоящее житие казалось офигительным, будущее же грезилось просто сказочным и несравнимым ни с чем земным, а сам я – могущественным, всесильным.

Случалось, на наших оргиях присутствовала и Томочка Манеева, жившая неподалёку от нашего дома. Молчаливая, скромная, она внимала мне, затаив дыхание, но никогда не танцевала, так что отличалась от всех моих почитательниц. Только девочка была на три года моложе меня – ещё совершенный ребёнок – и в ту пору не представляла собой ничего интересного.

– Ты романтизируешь блатной шансон, он кружит тебе голову, – укоризненно говорила мать. – И программирует на подсознательном уровне! Смотри, доведёт он тебя до мест не столь отдалённых.

– Да ладно, мам, ты послушай, сколько иронии в голосе той же Кавановой, – отвечал я на её упрёки. – Она всё время дистанцирует себя от преступной экзотики. И меня никакой стороной не притягивает к уголовному.

– На тебя соседи жалуются. Говорят, ты дурно влияешь на их детей. И это они предъявляют мне, школьному педагогу, чей сын не должен вызывать ничего предосудительного!