Тео опустил взгляд.

— Вы меня слишком хвалите.

— Нисколько.

Элиаш покачал головой и вернул ему ласковую улыбку. Они подошли к «Вакху», и Митриади с восхищением замер.

— Что вы видите в этой картине?

— Фантазию художника на образ древнегреческого мифа. Его восприятие Вакха, Диониса, если позволите. Лишь правду Караваджо, какой для него этот бог.

— И какой же?

— Отвратительный, — начал Элиаш. — Взгляните, Теодор… Сперва кажется, что мы видим на картине красивого юношу. Возможно, это юноша с юга. Его кудри смоляные, брови выразительные, а взгляд томный, призывающий. Он возлежит в классической римской тоге, держа в руках бокал с красным вином. Эти символы Вакха — виноградные листья в его венке, наполненный сосуд на столе, гроздья спелых ягод… Но! Сперва скажите мне вы, что видите. И затем я продолжу.

— От него веет спокойствием и умиротворением. Должно быть, Караваджо писал его, когда находился в достатке и добром здравии. Но это лишь на первый взгляд. Фрукты, которые лежат перед ним, уже начали гнить. Он сам начал гнить внутри. Это можно прочитать в его взгляде.

— Как же вы правы, мой дорогой Теодор, как же правы! — в сердцах воскликнул Флам. — Эта грязь и пошлость в каждом цвете и движениях кисти творца… — Элиаш протянул руку, словно желая прикоснуться к картине, но потом его пальцы сжались, словно бы он за что-то резко ухватился, словно бы сдирая краску слой за слоем. — Но я не чувствую ни покоя, ни умиротворения. Вижу лишь опьянение и животное томление, что писал Караваджо.

— Тремя годами ранее он уже писал Вакха, но он был больным и увядающим.

— Там он писал лишь себя самого.

— Это спокойствие и умиротворение лишь маска, которую он носит. Сквозь нее все равно проступает гниль. Даже эти смоляные кудри выглядят скорее, как парик, не находите?

— Искусство отражает искусственное. Должно ли оно отражать жизнь? Или отражать идеализированную реальность? Подражает ли природа искусству, как говорил Уальд? — Флам выразительно посмотрел на Теодора.

— Искусство обнажает душу.

— Любое произведение искусства — всегда автопортрет. Но прячется в своем произведении автор или за ним, или же хочет раскрыться — мы не всегда способны понять.

— Мы можем лишь анализировать и сопоставлять.

— Стало быть, проводить все свое время вместо созерцания и любования, восхищения в попытках обнаружить характер, сокрытую истину, проступающую сквозь форму?

— Любоваться, но не терять бдительность.

— Но красива ли правда и правдива ли красота? — Элиаш, казалось, вошел во вкус их горячей дискуссии.

— Мы сами определяем, что красиво, а что нет. Красота субъективна.

— Вот вы и согласились со мной, Теодор. Хотя утверждали, несколько часов назад, что искусство само по себе прекрасно. — Флам мягко улыбнулся. — Вы правы. Красота… Здесь ничего о красоте. — Элиаш вернулся к картине.

— Но искусство и правда прекрасно. Оно может быть прекрасно для многих, а может лишь для одного, но если все уйдут, оно так или иначе останется прекрасным.

— Художник проникает в суть вещей, а суть вещей истинна, и правдива, а значит — не лишена красоты, даже если безобразна. Ярко вспыхивающая внутренняя правда всегда прекраснее фальшивого и искусственно привлекательного.

— Даже в безобразном есть красота, если оно наделено смыслом. Полотна, что хранятся здесь, наделены необычайной силой.

— Если художник лжет, если он претенциозен и манерен, если в его произведении есть лишь внешняя демонстрация без содержания — это не искусство, а убогое подражание.

— Верно, но перед нами вовсе не такое искусство.

— Но я не соглашусь, Теодор. Я не верю этой картине.

— Ваше право.

— Вас оставить наедине? — съязвил он.

— А вы спешите?

— Моя близость вас слишком тревожит. А мои слова и вовсе задевают.

— Прошу, не уходите.

Элиаш некоторое время внимательно на него смотрел, а затем кивнул. Время, казалось, тянулось медленно и лениво, как течет патока. Были только они двое, Вакх и повисшее молчание.

— Всегда ли вы честны с собой?

— Честность не равна искренности, Тео. Честным быть проще. Искренность требует мужества.

— Что вы чувствуете сейчас?

Элиаш молчал, точно не зная, как ответить, а затем поднял на Теодора взгляд. В тот момент его глаза были полупрозрачные, цвета пресловутого белого вина.

— Красоту.

— Вот видите. Значит, вы пришли сюда сегодня не зря.

— Но вовсе не в картине Караваджо.

— Я вижу в ней всю красоту увядающей жизни, ее последних мгновений.

Флам помедлил, но сказал:

— Вы знаете, я думал о том, почему Диониса изображают таким разным. Почему для кого-то, как для Рубенса, он — тучный, неприятный… Так какой же Вакх на самом деле? Вакх Веласкеса или Тициана, Рубенса или Караваджо?

— На этот вопрос невозможно дать один ответ. Каждый видит его по-своему. Скажем, он мог бы выглядеть, как вы.

— Сочту за комплимент, если это он и был. Какой же — я — Вакх для вас?

Митриади задумчиво посмотрел на картину, а потом вновь устремил взгляд на Флама. Он не мог точно сказать, что чувствует к своему компаньону. Последние полгода Тео казалось, что он вовсе забыл, что значит испытывать чувства к тому, чье сердце бьется, а кожа нежна и горяча. Это и пугало его, и будило потаённое желание. Флам чуть улыбнулся и произнес:

— Он был богом вдохновения и религиозного экстаза, покровителем зрелищного искусства. Не только жутким пьяницей, веселым малым и разгульщиком.

— Мне хорошо известна его история. Полагаю, вы бы смогли стать олицетворением всего вышеназванного.

— Рожденный из бедра Зевса… — Элиаш повел плечом. — Только если для вас.

— А вы бы хотели стать Богом для меня?

— Я бы хотел быть для вас Природой.

Уголки губ Тео чуть дрогнули.

— У меня есть чувство, что наша встреча была вовсе не случайна.

— Случайности не случайны, Теодор. Миллионы решений и выборов. Миллионы золотых нитей вели нас сюда всю нашу жизнь.

Теодор вздохнул и поднес руку ко лбу. В ушах вновь начинало звенеть.

— Возможно, вы правы.

— Куда приведет вас нить Ариадны, Тео? — Элиаш с каким-то особым спокойствием обратился к Митриади. — И куда вы хотите, чтобы привела… — Флам решительно взял его за руку и повел на свежий воздух.

— Думаю, вскоре мы это узнаем.

Они вновь вернулись на террасу. Солнце плавно двигалось по небосклону, воздух становился свежее. Дышать стало намного легче, людей поубавилось. Элиаш купил им холодный кофе и вновь устроился у парапета.

— Мне казалось, мы были здесь всего ничего, а время так быстро пролетело.

— Время удивительная вещь. В обществе людей оно течет гораздо быстрее, чем бок о бок с произведениями искусства.

— И даже со мной? — Элиаш мягко провел ладонью по предплечью Теодора.

— Я не уверен, что вы человек. — Теодор не удержался от усмешки.

— В самом деле? — Флам удивленно изогнул бровь и отпил холодный кофе. — Что же заставило вас сомневаться?

— Вы не похожи ни на одного человека, с которым я встречался ранее.

— Но в чем мое отличие?

Митриади пожал плечами.

— Абсолютно во всем, но ни в чем конкретном. Вы для меня большая загадка.

— Как и вы для меня.

Элиаш устремил свой взгляд на город. Между ними повисло приятное молчание, спокойное и очень умиротворяющее. Они провели на террасе не меньше получаса, а затем эфемерное ощущение, что они находятся в сокровищнице, плавно растворилось, ведь они снова очутились в толпе людей, говорящих громко и возбужденно. И не осталось ни следа от тех мгновений, что они провели наедине друг с другом и Караваджо. Они покинули музей в глубоком молчании. За эти часы они, казалось, узнали так много, но в тоже время оставались друг для друга чужими людьми. Тео робко улыбнулся, бросив взгляд на Элиаша.

— Я был рад познакомиться с вами.

Элиаш ответил ему лёгкой улыбкой.

— И я. Хороший был день.