— В самом деле! Тот или иной труд лишь является побудителем воли переживания, а не является им самим. Что вы находите в том, что видите? Разве все то, что вы видите и чувствуете — не ровно ваше, и ничье больше?

— Но оно было бы невозможно без этих произведений.

— Оно внутри вас. Ровно то же переживание вы можете получить даже от прикосновения другого человека или от чашки кофе, выпитой вовремя. И ощущение родного дома. Вы предпочли бы любоваться на «Весну» или заниматься любовью? В сущности, чувства восторга вполне схожи. Подобный восторг возможен и при взгляде на Карпатские пейзажи. Только они нерукотворны.

— Мне кажется, в искусстве нет ничего сексуального.

— В основе искусства, особенно изобразительного, лежит сексуальная сублимация, мой дорогой новый друг. Это ведь переживание сокрытых стремлений. А человеку свойственно переживать все через призму своего природного, животного бытия.

— Я всегда считал, что искусство больше о духовном.

— Об удовольствии и только, Тео, об эстетическом. Формы прекрасного, формы сознания. Эстетическое есть чувственное, а чувственное есть сексуальное, но не пошлое и утрированное, а природное. Образ, впечатление, восторг и экстаз.

Митриади задумчиво посмотрел на Элиаша.

— А вы любопытный человек.

— Отвлечемся, Тео, от живописи, лишь на мгновение, ведь даже в живописи звучит мелодия, и мелодия есть музыка, и искусство есть совокупность всех чувств, поскольку порождение внутри человека бесконечно и множественно, и отклик на что угодно есть его глубинная эмоция, которую нельзя описать. Моя позиция проста. Испытывал ли Моцарт удовольствие, когда писал свои сонаты? А Чайковский — симфонии? Испытывал ли он восторг, упоение, тот самый божественный и нескончаемый экстаз, когда рождалась музыка?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но разве прекрасное может сравниться с плотским?

— Прекрасное есть порождение того, кто облечен в плоть, по чьим венам струится кровь. Не обесценивайте и не разделяйте, ведь все является частью целого. Только вот определение этого целого может быть как человек, общество, мир или вселенная.

— Но плоть порочна, а искусство — нет.

— И в чем же порок, мой дорогой новый друг?

— Мы все были рождены во грехе.

— Искусство создано человеком. Вы не можете отрицать того, что по вашим измышлениям можно сделать лишь один вывод — созданное человеком перенимает его греховную составляющую. Иным словом — ничего непорочного не существует.

— Но что если некоторым удается разделить греховное и праведное? Что если именно поэтому и рождаются такие шедевры, как «Весна»?

— Правда определяется человеком. Праведность лишь строгость и заветы, определенные когда-то и кем-то. Не уничтожайте содержание формой и форму содержанием.

Теодор посмотрел на него и лишь слегка покачал головой. Новый знакомый будил в нем противоречивые чувства. Несомненно он его заинтересовал, но его взгляды настолько отличались от его собственных, что Митриади чувствовал себя даже слегка оскорбленным. В родном Оксфорде, он занимался историей искусств последние десять лет. Срок не слишком выдающийся, но вполне достаточный, чтобы считать себя человеком сведущим. Он привык считать искусство чем-то эфемерным, возводящим к самым тонким материям души. Теодор был без памяти влюблен в итальянских старых мастеров и даже несколько раз присутствовал при реставрации шедевров, пусть и не столь значимых, как те картины, что находились в галерее, но тем не менее достаточно примечательных.

Когда они обошли весь второй этаж, Теодор предложил подняться в кафетерий. Практически бессонная ночь давала о себе знать. К тому же в музеях у него всегда слегка кружилась голова. Новый знакомый его идею поддержал с радостью, а поэтому уже спустя четверть часа, взяв панини и кофе в стаканчиках с эмблемой музея, они наслаждались видом на террасе, откуда открывался вид на купол Брунеллески.

Они стояли и молчали. Каждый, вероятно, думал о своем. Теодор и Элиаш сказали так много, но, кажется, не сказали вовсе ничего. Когда дело доходило до обсуждения искусства, всех слов становилось мало, даже несмотря на то, что каждый из них говорил как минимум на нескольких языках. И то получались лишь философские обобщающие мысли, поскольку эмоция, настолько тонкая золотая ниточка, что прошивает самое сердце или разум, когда смотришь на то или иное произведение, ускользает и не дает себя удержать, как бы ты ни старался.

Неожиданно для себя Тео начал думать о человеке, который покинул его жизнь чуть больше полугода назад, но до сих пор причинял боль. Они расстались в канун Рождества. Джуд устроил ему скандал и обвинил во всех грехах мира: от пригоревшего пудинга до войны в Сирии. Впрочем, все три года отношений были наполнены постоянными упреками и ссорами. Джуд терпеть не мог искусство и постоянно говорил о Тео, как о самом бесполезном человеке в мире. А Митриади терпел, думая, что не достоин ничего лучшего.

Элиаш некоторое время наблюдал за глубоко задумавшимся собеседником, а затем тихо спросил:

— Кто же причинил вам столько боли, что вы нашли утешение в искусстве? Человек бежит лишь от человека в мир образов и собственных ощущений, которые не преломляет чужое слово и восприятие.

Он чуть улыбнулся и прикоснулся к ладони Митриади, лежавшей на парапете.

— Разве невозможно любить искусство, не пропуская его через призму боли? — спросил Тео, поднимая глаза.

— Все эмоции причиняют боль. За великой радостью следует великая печаль.

— В моей боли, увы, нет ничего поэтичного.

— Поэзия… это лишь о форме. Содержание порой невозможно облечь ни в одну. Вы больше, чем поэзия. Вы есть сама жизнь, и чувства в вас намного больше, чем во всех картинах Уффици вместе взятых.

— Почему вы решили, что я себя не люблю?

— Потому что не видите себя в том, на что смотрите. А все, что вы видите, все прекрасное, есть только ваше отражение.

— Из ваших слов следует, что я тоже прекрасен, но ведь это совсем не так.

— Просто позвольте себе увидеть, Тео. А дальше все поймете сами.

Митриади просто медленно кивнул в ответ, стараясь осмыслить услышанные слова. Теодор смотрел на Элиаша внимательным взглядом серых глаз, размышляя о том, к чему приведет их встреча. Все больше он думал о том, что все произошло не случайно. Они решили вновь спуститься вниз, простояв еще несколько минут на террасе, где их ждало еще множество удивительных произведений. Два знакомых незнакомца, обратив внимание на тосканских мастеров и маньеристов, постепенно дошли до заветного зала, где, по мнению Тео, располагались главные сокровища всей коллекции, а именно картины Караваджо. Митриади шумно вздохнул, не решаясь сделать шаг вперед. Флам взял его руку в свою, уверенно сжав ладонь.

— Пойдем со мной, — шепнул он так, чтобы слышал только Теодор, ступая навстречу тайнам миланского мастера.

Пальцы Тео коснулись руки Элиаша. Его кожа была гладкой и прохладной. Отчего-то Митриади подумал, что его спутник чем-то похож на прекрасную статую из каррарского мрамора, и тут же зарделся, будто Флам мог прочитать его мысли. А затем они вместе вошли в зал. Элиаш поймал взгляд Митриади, и между ними словно потянулась тонкая золотая нить, о которой говорил Флам. Только нить эта связывала не просто человека и человека, двух мужчин и созерцателей, а ведомого и проводника, который был готов раскрыть перед ним все карты и знаки.

Элиаш смотрел в глаза Теодора с легкой полуулыбкой. Они остановились, когда их окружил поток гостей музея, ведомый экскурсоводом. Митриади на несколько мгновений могло показаться, что все вокруг закружилось и заиграла музыка, тихая, нарастающая мелодия, некий гимн, исполненный на лире и авлосе. Они словно бы становились частью античной ритуальной мистерии.

— Иди за мной… — произнес с улыбкой, тихо шепнул на ухо Митриади Элиаш, поглаживая его ладони пальцами. — Я покажу тебе все.

Тео поднял на него удивленный взгляд и сделал глубокий вдох. Ему показалось, что воздух вокруг задрожал, а лицо его знакомого стало так похоже на портрет Вакха кисти Караваджо. Но Элиаш был красивее любой картины, любого описания и даже прекраснее самого солнечного света. В его глазах отражалось древнее пламя и золото, а губы изгибались в пленительной улыбке. Он шептал, словно заговаривал, словно бы увлекал за собой в таинственный мир теней.