Едва эхеле разнес в щепы хищный комод на львиных лапах с зубастыми ящиками и панцирем броненосца, как его место занял скелет ихтиозавра на гусеничном ходу. Как только Михаил с помощью дудочки отогнал гигантского сухопутного кальмара с электрическими щупальцами, ему на смену пришел трехколесный велоцираптор.

Тварей, с которыми сражался Семаргл, разглядеть не удавалось. При первом же соприкосновении с огнем они деформировались и попросту плавились, точно пластилин. Хотя их снабженные когтями конечности, зубастые челюсти и ядовитые жвала продолжали исторгать яд, кусать и хватать, даже отторгнутые от тела.

Михаил понимал, что, если они в ближайшее время не выберутся отсюда, их не спасет никакая магия. Но, как назло, ни одной подсказки не видел. Эхеле, бивни которого почернели от липкой слизи, не прекращая топтать, крушить и рвать, временами с тоской поглядывал наверх. Михаил тоже туда посмотрел и увидел уходящую куда-то во мрак гигантскую каменную воронку, напоминающую то ли перевернутую кимберлитовую выработку, то ли колпак циклопической вытяжки.

«Нам туда», — виновато протрубил, эхеле, прочищая хобот от скверны.

«И как ты это себе мыслишь? — с нервным сарказмом поинтересовался Семаргл. — В смысле, долететь-то туда я даже с грузом, пожалуй, смогу. Но разве мы там удержимся?»

В самом деле, верхний (или сейчас нижний) край воронки от Темного леса отделяло расстояние, равное нескольким сотням метров, и даже не стоило пытаться прикинуть диаметр. Чувствуя себя Алисой из сказки Кэррола, Михаил еще раз повторил про себя слова цариц о нужном угле, проверил крепежи рюкзака и решительно достал кусок обсидиана, поворачивая его таким образом, чтобы поймать отражение Неведомой дороги.

Как только ему это удалось, мир неожиданно перевернулся. Верх и низ поменялись местами. А сам он стремительно падал не важно в каком направлении в разверзающуюся бездну воронки, выглядевшую куда менее дружелюбно, нежели знаменитая кроличья нора или даже червоточина подпространства.

Дыхание перехватило, сердце сбилось с ритма, словно вылетело через рот и болталось где-то на ниточках артерий. Если не удастся затормозить, даже духи не сумеют собрать размазанные по уступам ошметки. Шаманский плащ, может быть, и убережет от гибели, но без головы или ног продолжить путь вряд ли получится.

К счастью, даже когда рюкзак, завершая невероятный кульбит, по инерции шарахнул по спине, Михаил не выпустил дудочку. Поэтому он почти не удивился, хотя и испытал облегчение, когда свободное падение немного замедлилось, а над головой простерлись сияющие крылья Семаргла.

«Горазд ты прыгать! Насилу догнал!» — сообщил запыхавшийся дух, осторожно опуская своего шамана на один из не самых верхних уступов серпантина, где уже поджидал неизвестно как там очутившийся эхеле.

«Знал бы, что так получится, захватил бы парашют», — отшутился Михаил, кое-как переводя дух и встревоженно озираясь в ожидании новых атак.

Однако Неведомая дорога оказалась местом еще более пустынным, нежели Запретный лес. Здесь не только не ощущалось присутствия порождений Нави, но и не было видно следов неведомых зверей. Хотя на голых камнях их разглядеть не смог бы даже криминалист или бывалый охотник. Видимо, из-за своей потаенности дорога не требовала дополнительной защиты.

Поскольку ноги Михаила не держали, а от внезапно подступившего холода зуб на зуб не попадал, он кое-как переоделся под кумой, надев поверх фланелевой рубахи два свитера и куртку, немного перекусил сухпайком, разогрев чай с помощью пламени Семаргла, упаковался в спальник и мгновенно заснул.

Хотя сон помог телу восстановить силы, душа Михаила пребывала в смятении. По пробуждении он долго убеждал себя не паниковать, пытаясь разомкнуть сдавившие грудь обручи тревоги. Задача оказалась не из легких, ибо то, что происходило сейчас дома, в простую цепь совпадений никак не укладывалось, слишком уж напоминая злой умысел. И он мог не только точно назвать имя недоброжелателя, но и оценить тонкость и продуманность его ходов.

Сначала Михаил увидел привычную обстановку их супружеской спальни. Подобранные в тон покрывала, красиво задрапированные мастерицей Верой гардины, компьютер с новеньким жидкокристаллическим монитором, этюдник возле бельевого шкафа. Ничего особенного. И только невидимое посторонним зеркало Верхнего мира, занявшее место на трюмо, напоминало о том, что эта похожая на сотни других комната находится в центре магического противостояния.

Сейчас на кровати поверх покрывала валялось скомканное рукоделие, а Вера в растерянности замерла с телефонной трубкой в руках, не в силах положить ее обратно на рычаг. Звонила родственница из Рязани, сообщала, что Верину маму забрали в больницу с сердечным приступом и подозрением на инфаркт. А ведь Екатерине Александровне еще даже не исполнилось пятидесяти пяти.

— Да какие тут могут быть разговоры? Ты должна срочно собираться и ехать, — урезонивала Веру свекровь.

— Но как же Лева? И разве с работы отпустят? У меня же в студии учебный процесс.

— Да о чем ты сейчас вообще думаешь?

Михаил знал: когда его мама о ком-то искренне переживает, то становится слишком эмоциональной. Тем более она, конечно, не могла понять истинные мотивы невестки и, не желая обвинять ту в черствости и неблагодарности, списывала все на молодость и естественную в такой ситуации растерянность.

— Можно подумать, мы с Левой до этого не оставались! А на работе объяснишь. В крайнем случае возьмешь без сохранения. Не так уж много ты в своей художественной студии получаешь.

— Тебе сейчас главное — встретиться с врачами и узнать, насколько там все серьезно, — подключился к уговорам отец. — В идеале Екатерину Александровну надо перевезти в Москву. Я могу похлопотать по поводу ведомственной больницы.

Вера убрала рукоделие и принялась собирать вещи и документы, испуганно глядя в сторону зеркала, которое она все эти дни честно охраняла, хотя и не могла видеть. А из-за сетки фульгурита, замыкающей оковы лунной амальгамы, на нее смотрел Константин Щаславович.

«Молодец, девочка, — улыбался он, удовлетворенно кивая. — Ты же послушная невестка и любящая дочь! Мало ли какое поручение дал тебе муж. Свекру и свекрови про зеркало ты все равно объяснить не сумеешь».

Словно услышав торжествующее шипение выползня, Вера подозвала к себе сына, с которым толком даже не успела после его возвращения с дачи пообщаться.

— Ты помнишь, о чем тебя просил перед отъездом папа?

— Он обещал, что, когда он вернется, мы вместе сходим к дедушке Овтаю, — пытаясь высвободиться из слишком крепких и порывистых объятий, ответил Лева.

— Нет. Про зеркало, — приглаживая растрепанные светлые вихры, подсказала Вера.

— Чтобы я не входил в вашу комнату, — недовольно насупил белые, точно снежинки, бровки Лева.

— Да что ты, Вера, вправду, — покачала головой вошедшая следом за внуком бабушка. — Совсем зашугала ребенка. И что вы с Мишей про эту комнату придумали? Сын как после той прогулки по тоннелям вернулся, сам не свой стал. Где его сейчас носит? Хоть бы позвонил. Знает же, что мы за него волнуемся.

— Вы там с ним, часом, не золото партии храните? — решил обратить все в шутку отец, не ведая, насколько его предположение близко к истине.

— У них там царь Кощей на цепях висит, — честно пояснил Лева.

Он глянул на пленника в упор, но Вера решительно преградила путь к трюмо, закрывая сына собой.

— Выдумают тоже, — наклоняясь к внуку с поцелуем, умилилась бабушка.

И только Лева мог слышать призывный шепот запертого в зеркале выползня:

«Ко мне, мой хороший! Иди сюда, мой золотой! Ты же хочешь узнать, как устроена моя ловушка? Я тебе многое могу показать и дать гораздо больше, чем твой отец и дед Овтай вместе взятые. Ты только подойди».

Вера, словно тоже что-то услышала, болезненно покосилась в сторону трюмо и, слишком торопливо подхватив сумку, вышла из комнаты, как никогда хрупкая, похожая на схваченный морозом надломленный цветок. Лева послушно поплелся следом.