– Аркадий Яковлевич, – ректор кашлянул, – давайте потом обсудим.

– А что скрывать? Вопрос несложный. Проблема не в том, кто и что думает. Проблема в том, как много тех, кто не боится. Вы, Петр Тимофеевич, ведь отлично знаете общее настроение и знаете, что говорят по углам. Я всего лишь выразил общее мнение, – Хомутовский развел руками, словно подчеркивая абсурдность этого диалога.

– Балагана здесь не будет. Или уходите, или садитесь и не…, – ректор хотел что-то сказать, но видимо слова были не для такой большой  аудитории, а потому промолчал, оборвавшись на полуслове.

– Как детям в глаза смотреть будем? – Хомутовский вдруг взглянул жестко, и стало понятно, что это не блажь неисправимого романтика. – Вы понимаете, что сейчас решается судьба страны? Вы понимаете, что тот выбор, который мы делаем – это наше будущее?

– Надеетесь, что свалите меня? – ректор бросил зло, словно ожидая вопрос. – Не дождетесь.

– Не мы свалим, так сами себя сожрете, – Хомутовский направился к двери. – Я уволен? – Он вдруг остановился.

– Удивительная догадливость, – ректор уже не смотрел в сторону преподавателя.

– Тогда и я, пожалуй, пойду, – Гурвицу показалось, что это не его голос, и не он сейчас встал с места, направляясь за старым другом.

Они шли к выходу в полной тишине, и звук шагов казался слишком громким. Не оборачиваясь, затаив дыхание и не веря в происходящее, Гурвиц чувствовал плечо товарища, и казалось, что это всего лишь студенческий капустник, который вот-вот завершится громом смеха. Но громким выстрелом захлопнулась дверь за их спинами, и только на коридоре они взглянули друг на друга недоуменно и, словно только сегодня узнали, кто же они есть.

– Ты как? – Хомутовский, казалось, держался на остатках адреналина.

– А ты?

– Я жену похоронил, дочка замуж за немца вышла, уехала. Мне уже все равно. Ты чего?

– А я думал, ты что-то знаешь и боялся, что без меня в новом мире будет скучно, – Гурвиц вдруг понял, что все решилось само по себе. – Да не знаю, чего встал. Сам в шоке.

Они прошли на кафедру. Осталось собрать вещи.

– Эх, Миша, вот и прошла жизнь. Что делать сейчас? – Хомутовский обернулся.

– Я вообще-то думал, что у тебя план есть? – Гурвиц не переставал удивляться. – Ты никогда не был человеком, который сначала делает, потом разбирается.

– Все бывает впервые.

– Когда похороны были? – вдруг в голову пришла мысль, что о смерти Зои он ничего и не знал.

– Три дня как.

– Я на больничном был, – Гурвиц понимал всю глупость оправданий, но не удержался. – Чего не позвонил?

– Не знаю. Не до того было. Да и какая разница.

– Понятно. Пошли? – Гурвиц осмотрелся.

Они собрали нехитрые вещи, которые оставлять не имело смысла. Собственно, сам набор личных вещей состоял из чашки, пачки чая и пары книг, которые было жалко выбросить.

– Нас по статье или заявление писать придется еще? – Хомутовский оглянулся, и задумчиво замер у окна.

– Не знаю. Потом скажет кто-нибудь. Давай быстрее свалим. Сам понимаешь, наш козел решений не меняет, и прощения просить не придется, – хотелось сбежать, пока не вернутся остальные, и они вышли на коридор.

Фамилии тех, кто был отчислен ранее, уже разлетелись по институту, и они внезапно стали героями. Еще бы, люди пострадали за свободу, первыми вышли на амбразуры и теперь под аплодисменты и одобрительные возгласы студентов пожинали внезапную славу, еще не понимая, что делать и как жить дальше. Гурвиц и Хомутовский, словно две тени проскользнули мимо разгоряченной молодежи, обескураженные и опустошенные.

– Совесть, конечно, чище стала, – Хомутовский нарушил молчание, когда они вышли на улицу, – но на душе мрак. Давненько так тошно не было.

– В наш? – Гурвиц кивнул в сторону бара, куда иногда они захаживали.

– Пошли. Теперь можно.

Солнечный, сентябрьский день. Двое интеллигентного вида мужчин в возрасте неторопливо вошли в небольшое кафе, спрятанное во дворах. Сюда редко забредали случайные прохожие, но в университете об этом заведении знали все. Здесь собирались студенты, прогуливающие пары, сюда заходили вечерком преподаватели, пропустить рюмочку другую после работы, здесь праздновали дни рождения и отмечали корпоративы.

– Бог мой, сколько лет, – Хомутовский обвел взглядом полупустой зал. – Помнишь, как диссертацию мою замачивали здесь?

– Ты про «сколько лет» что имел ввиду? – Гурвиц пробежал глазами по меню. – Что мы старые, или что давно сюда не заходили?

– И то, и другое. Возьмем водки?

– Не рано?

– Какая разница?

– Ты прав. Сегодня никакой. И даже без разницы, если нас увидят студенты, – Гурвиц вдруг подумал, что все страхи, которые столько лет в нем жили, вдруг перестали иметь значение. – Слушай, тебе не кажется, что решив одну проблему, нам придется решать другую. Причем, сложнее. Ты что делать думаешь?

– Не знаю пока. Может, репетиторством заняться. Или, во! – Хомутовский радостно воскликнул. – А давай студентам за деньги задачи решать.

– Отличная идея, – Гурвиц оторопело смотрел на внезапно ожившего товарища. – Это прямо перелом в карьере.

– Давай, – Хомутовский поднял рюмку. – Не чокаясь. Сегодня мы поминаем и нашу жизнь.

– Похоже, да. Ощущение, что сидим на собственных похоронах.

Они подняли рюмки и едва успели выпить, когда в бар ввалилась группа молодых людей, вдруг замерших у двери.

– Михаил Моисеевич!

– Аркадий Яковлевич!

– Вы лучшие!

– Мы победим!

– Вы еще вернетесь!

– Мы гордимся вами!

– Мы подписи собираем уже!

Со всех сторон неслись слова поддержки, восторги, вдруг раздались аплодисменты. В минуту они стали героями. Неожиданно даже для себя самого Гурвиц почувствовал, как навернулись слезы.

– Да бросьте, – Хомутовский вяло отмахивался, и было заметно, что он также расчувствовался.

Слава об их демарше уже облетела стены университета, и теперь именно они стали главной сенсацией дня.

Сколько раз в своей жизни Гурвиц задумывался, будет ли ему что вспомнить потом, в старости. Теперь, когда она пришла, неожиданно и неотвратимо, беспокоила иная мысль: не пора ли жалеть о том, что не смог и не успел. Порой закрадывалась тревога: «А не пролетело ли все мимо? Не напрасны ли усилия? Что же важное он пропустил?». И только сейчас вдруг показалось, что героем стать совсем не сложно. Один шаг навстречу страху. Жизнь в суете, в утренних тяжелых подъемах, в вечерних переживаниях – все позади. Вот он, свободный, счастливый и настоящий.  И ведь как хотелось быть именно таким: признанным, искупаться в овациях, насладиться внезапной, а на самом деле, заслуженной славой. Просто. Слишком просто и именно потому странно. А точнее, обидно. Оказалось, что это не требует особого умственного напряжения, не нужны знания, не нужен талант и работоспособность. Не нужно все то, чему завидовал, что хотел видеть в себе и так радовался, когда мог похвастаться максимальной отдачей и высоким коэффициентом полезного действия. Всего лишь смелость, всего лишь один из толпы, всего лишь там, где все промолчали. И ты из тех «кто встал и вышел из ряда вон», – как пел любимый много лет назад Витя Цой.

– Пойдем, – Хомутовский дернул его за рукав. – Не посидим здесь.

– Ну, вот, момент славы, а ты «пойдем», – Гурвиц возмущенно прошипел, когда они пятясь, извиняясь и выражая всю благодарность, на которую еще были способны, выбрались на улицу.

– Выпить не дадут, а сидеть, как два изваяния… Не. Не могу.

– В общем, ты прав. Выпить не дадут. А ведь настроение было, – Гурвиц пожалел брошенный графин. Переживать за пару бутербродов смысла не было, а водки, пожалуй, грамм сто пятьдесят еще осталось.

– Не со студентами же пить! – Хомутовский покачал головой. – Поехали ко мне.

– Не. Я домой. Знаешь, съезжу, пожалуй, в деревню. Гляну, что там.

– Жаль. Могли бы посидеть.

– Другой раз. Успеем, – в голове Гурвица созрел план и откладывать его в долгий ящик не хотелось.