— Саша, ты рассуждаешь как старик, — говорит она, недовольно хмурясь.

Ей совсем не идет суровость.

— Я рассуждаю как сетевой фантом без номера регистрации.

Какие еще выводы она ждет?

— Ты опять думаешь об этом.

Она не понимает очевидное.

— Я всегда думаю об этом.

Что тут объяснять?

— Но что же мне еще сделать, чтобы ты думал обо мне, а не о своей исключительности?

Ей кажется, что такой разговор можно перевести в шутку.

— Исключения из правил — неотъемлемая часть этих самых правил.

С Гольдштейном не поспоришь.

— Твой отец знает, что говорит. Но в моем случае — это путь в никуда. Гуляка — сетевой дрон, не больше. Руководимый переносчик информации. Он не имеет права отказаться от своей роли даже если она ему опостылела, потому что другого такого исключительного больше нет. Вернее, замену мне можно найти, конечно, но это будет замена с полным отключением прототипа. Ломов сказал это прямым текстом. Я не имею права отказаться, потому что служба безопасности еще не умеет выборочно стирать память.

— Не отказывайся.

Тина не понимает всей катастрофы ситуации.

— Да уж, куда мне деваться. Но одно дело я, другое ты. Ты — полноправный член общества. У тебя есть право создать свою семью.

— У меня есть право выбора.

Она настроена решительно. Влюбленность затмевает здравый смысл напрочь.

— У тебя есть, у меня — нет.

— Ты разлюбил меня?

Она снова переводит разговор на это. Если сказать «да» — это будет неправда. Если сказать «нет»…

— Да.

— Это чушь несусветная! — Майя не переставала возмущаться поведением брата.

— Его можно понять… Майя… но мне обидно, до чертиков! Дежавю. Он поступил ровным счетом так же, как сделал это Женя. Значит, причина во мне.

— Причина в том, что он дурак.

Майя весь вечер сидела у Тины, пытаясь ее успокоить.

— Не могут быть все дураками, а я одна умной.

— Могут. Ты не только умная, но и привлекательная. При этом сильная и целеустремленная личность.

— Я — эгоистка.

— Да, но в хорошем смысле этого слова.

— У этого слова нет хорошего смысла. — Тина не знала, злиться ей на Сашу, обижаться или пытаться понять. Копалась в себе, будто была в чем-то виноватой.

— Ты психолог — тебе лучше знать про смыслы. А я тебе скажу, что я лучше знаю своего брата. Он каким был чумным, таким и остался. У него неадекватный взгляд на мир и людей. Но, тем не менее, внутри он порядочный и добрый. Все, что он говорит — это внешняя оболочка. Не слушай. Перебесится и сам прибежит. Только не бросай его.

— Майка, он снова начал демонстративно избегать меня.

— Ничего, я с ним еще поговорю.

— Как Женя.

— Они, конечно, чем-то похожи… Но он не Женя. Все будет в порядке.

— Я говорил, что не надо было брать его в штат на постоянной основе! Мы сами пытаемся себя обмануть. — Захар Ломов сидел за столом нахмурившись. — Если бы мы изолировали его как предполагалось вначале, он не травил бы себя наркотой, прячась от видеокамер в душевой кабинке.

Петр Гольдштейн прохаживался мимо стола — направо, потом налево, потом снова направо… А Ломов продолжал:

— Надо было уже давно запретить эти поездки вниз. Яблоко от яблони, знаешь ли… Никому из них нельзя доверять. А лучше вообще, закрыть за перевозку наркоты через кордон. Ты уверен, что он не взялся за роль курьера? Если в отделе наркотиков узнают, что мы его покрываем, то не только он не удержится за свою карточку.

Петр Гольдштейн знал, что Ломов откровенно недолюбливал нижних. Было за что — три огнестрельных ранения. Все же не удержался, чтобы не возразить.

— Привязать как теленка и загонять в Центр управления по мере надобности. Мы приняли совместное решение, и ты, между прочим, согласился с этим. Привязать, не посадить в клетку. Разницу понимаешь? — Он остановился напротив Ломова, пробуравливая его взглядом.

Ломов скорчил недовольную гримасу, а его молчание позволило Гольдштейну развить тему:

— Пока что я контролирую каждый его шаг. И все практически нормально, за исключением этой галлюциногенной дряни. Он человек, не меньше человек, чем ты или я. У него есть слабости, и еще хорошо, что эти слабости — не жадность и желание сделать из себя идола. Представь, сколько в нем генного мусора. — Дальше Гольдштейн говорил, чеканя почти каждое слово: — Про небору — поговорю. К ней — только психологическая зависимость. За решетку надолго не закроешь, а доверие парня потеряешь.

— Да, конечно, он хороший парень, но почему-то не всех хороших парней снизу перетягивают сюда. Ты не задумывался, почему? — Ломов был непреклонен. Задавая вопрос, откинулся на спину кресла, на котором сидел и сложил руки крест-накрест.

— Почему же?

— Это прецедент, если можно одному, почему нельзя другим? Если пойти по такому принципу, разрушится вся система. — Как многие из старых вояк, он был предан системе, будто близкому человеку, и готов был пожертвовать многим для обеспечения ее безопасности.

Петру Гольдштейну не сложно было предугадать, что он скажет дальше.

— Потому что не существует критериев для определения «хороший парень», — продолжал Ломов. — Каждый по своему хорош. Не так ли? Рейтинг удерживает порядок. Каждый знает свое место. Рейтинг дает здоровую конкуренцию и прогресс. Ты отпускаешь его вниз и не боишься, что он сболтнет там лишнее?

— Не отпускать вниз — это такое же лишение свободы, как закрыть в клетке. Он все понимает. — Петр Гольдштейн одернул руку, потянувшуюся за ухо и продолжил с новым рвением. — Нужно найти ему какое-то другое применение, отвлечь что-ли. Занять. Чтобы он почувствовал ответственность за других, свою причастность. Чтобы не думал, что он изгой, не такой как все.

— Ну вот. Здесь, как ты говоришь, на свободе, он чувствует себя изгоем, и у него едет крыша. Тебя это не смущает? — нашлись контраргументы и выводы у Ломова.

— Смущает. — В этом Петр Гольдштейн был с ним согласен. — Быть вне системы — это то же самое, что попасть одному за пределы Рейтполиса. Поначалу даже интересно, новые впечатления, но со временем одиночество обгладывает до костей.

— Вот именно. Может, ему устроить экскурию за купол? Пошляется по пустыне без атмоферы, припечется чуток на солнышке, сразу почувствует разницу. И что значит быть одному. И что значит киснуть, когда причины нет, абсолютно.

Захар Ломов скривился, наблюдая за тем как его собеседник, поджав губы, отвел взгляд.

— Одиночество. Не такой как все, — передразнил Гольдштейна. Затем выдал глубокий «ох» и сменил интонацию в голосе на более спокойную.

— Если у него совсем поедет крыша, и он учудит что-нибудь, угроза будет более чем реальна. А наша задача — предупреждать угрозы. Делай выводы. Он сам дает повод. Мы его закрываем за перевоз наркотиков, а ты убеждаешь в том, что сотрудничество ему придется продолжать. По сути, большую часть времени между сменами он и так сидит взаперти. Это практически ничем не отличается от сидения на нарах. За малым исключением: в тюрьме он будет нормально питаться и не гробить здоровье галлюциногенами. И, конечно же, меньше будет возможности поделиться информацией с другими.

Гольдштейн и Ломов не впервые обсуждали ситуацию с центром управления Рейтполиса и проблемы, появившиеся в связи с необходимостью держать в штате Гуляку. На памяти Захара Ломова, а отдал он службе более сорока лет жизни и немалую часть своего здоровья, кроме происшедшего два года назад инцидента, не было каких-либо проблем с системой управления. До недавнего времени каждый сотрудник сетевой безопасности ни на долю секунды не сомневался в компетентности Совета Модераторов, стоящих во главе всего. Миллиардный Рейтполис жил в целом стабильной размеренной жизнью, за исключением мелких инцидентов, с которыми легко справлялись технические службы. Общепринятым было мнение, что все жизненные процессы, будь то движение транспорта или ремонт купола, выращивание и доставка пищи, защита от внешних и внутренних угроз, контролируется Советом Модераторов. На сетевых экранах регулярно выступали хорошо известные всем личности, рассказывая о новостях науки и техники, космических открытиях, о победах над болезнями и рецептах долголетия, о воспитании детей и о произведениях искусств, — обо всем, что способно сделать жизнь Рейтполиса комфортной и открывать новые перспективы для развития.