Он прижимает руки к груди.

— Вы, конечно, узнали меня, я это почувствовал… Умоляю, донна Ива, не сообщайте никому о моём пребывании здесь! Понимаете… меня уже наказали. Совет магов счёл, что, упустив развитие донны Глории как драконицы, я проявил некомпетентность, и отстранил меня от работы и преподавания в Долине, а я не могу оставить этих детишек без присмотра. По крайней мере, пока не подберу подходящую себе замену.

— Никому и ничего! — заверяю, хоть и несколько растерянно. Так обычный это сон, или всё же вещий? Что-то много каких-то знаковых подробностей.

Миг — и меня уносит к побережью, в бухточку, куда можно пробраться прямо из садов Эль Торреса по природным ступеням в скалах. Да что же это такое! Долго ещё меня будет мотать туда-сюда?

— Молчи.

Бабушка Софи, присевшая на днище опрокинутой лодки, поглаживает по голове Магу, устроившегося прямо на песке у её ног. Шуршат волны. Розовеет (опять!) рассветное небо.

Помедлив, матриарх продолжает мягко:

— В жизни должна иногда наступать тишина, мальчик мой. Такая, во время которой ничего не происходит; когда ты просто сидишь и смотришь на мир, а мир смотрит на тебя. Побудьте немного в тишине, дети мои. Это полезно.

Где-то за моим плечом почтительно вздыхают:

«Какая мудр-рая донна… Мудр-рый совет…»

И чья-то сильная лапа — догадываюсь, чья! — утягивает меня за шиворот в темноту, наполненную звёздной пылью.

«Да что же этоу такое! Ни на минуту нельзяу оставить без пр-рисмотрау! Только отвлёксяу — она опять по своим виденияум шастает! А ну, спи, гор-ре моёу!»

И вновь — голос матриарха:

«…Побудьте немного в тишине, дети мои. Между прочим, это и тебя касается, фамильяр моего сына. Угомонись».

Я даже успеваю ничуть не удивиться всезнанию и всемогуществу бабушки Софи. И ещё — в последний миг перед тем, как провалиться в блаженную истому на сей раз настоящего, бессмысленного, но несущего покой и отдохновение, сна, понимаю вдруг, каким важным делом займусь, появившись снова дома. Ведь рано или поздно я вернусь, да?

После того, как всё же серьёзно поговорю с моим мужчиной.

После того, как отзвучит для каждого из нас мудрая просветляющая Тишина.

После…

…И не забыть подобрать Боровичку чехольчики для когтей.

***10.2

Давно уже я не просыпалась от голода.

Нет, в самом деле, так хочется есть, что ноги сами взбрыкивают, торопясь снести меня по лестнице из мансарды в уютную кухню, к накрытому столу… Ну, может, и не накрытому, если здешний хозяин такой же молодец насчёт поспать, как и я. Но хоть какие-то пироги и плюшки должны остаться от вчерашних чаёв! Да и, в конце концов, нам, взрослым обережницам, достаточно самого наличия кухни, всё остальное мы добудем, сварганим и съедим. Ещё и других накормим…

​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​Ничего, что я не одета? Как спала в просторной сорочке, так в ней и спускаюсь. По-домашнему. Насколько помню, соседи от этого места удалены на множество километров, ничьих визитов не предвидится. А кушать очень уж хочется, и мне, и тем, кто в моём животе начинает вдруг активно о себе напоминать.

Облом-с. Пирогов не осталось.

В недоумении обвожу просторную кухню-столовую взглядом. На обеденном столе пусто. На разделочном — та же картина. От плиты, соседствующей с небольшой печуркой, такое ощущение, что веет холодом. Так и есть, и печка остывшая. И кота, паршивца, на его барских подушках не видно; хозяйство запущено, а он где-то дрыхнет! Одно слово — Баюн!

Из круглой норы в плинтусе рядом с печкой высовывается белая мордочка и замирает, уставившись на меня глазками-бусинками. Затем, выдав истошный писк, скрывается. Под половицами закипает бурная жизнь: будто какие-то крошечные существа в панике мечутся, переговариваются тонкими голосами, подбадривают, командуют… Заинтересованно послушав, всё же переключаюсь на более насущные проблемы и подхожу к печной заслонке. Смогу сама растопить? Справлюсь ли? И есть ли вообще смысл, если готовить окажется не из чего? Наконец, догадываюсь пошарить по шкафчикам. Ага. Тут у нас крупы разные, мука пшеничная и овсяная, связки сушёных грибов, баночки варений и солений… Хорошо. А вот это, похоже, нечто вроде ледника со знакомым мне охлаждающим плетением, и запрятаны там молоко в расписной крынке, горшочек топлёного масла, десятка три яиц в лукошке, решето с крупной белой малиной… Живём!

Где же, однако, Тим-Тим? Неужели и в самом деле до сих пор дрыхнет?

Несколько обеспокоенно вновь проверяю печку. Это же как долго она остывала? Ну, ладно, допустим, кот, когда предупреждал, что спать будет долго, объяснив тем, что ему силы восстанавливать надо. А я-то отчего сколько времени в постели провалялась? Вроде особо не потратилась, всю ночь за ним хвостиком бродила: он — ведущий, я ведомая…

Между прочим, в дровяном ящике рядом с печью — ни одного полена. Чем, спрашивается, топить, если мне такая блажь в голову придёт?

— И-и-и…

Под непрерывное разноголосое попискивание из норки один за другим, бесконечной чередой, словно рассыпающиеся бусины, выскакивают белые мышата. И… Не верю своим глазам. Они строятся не просто в шеренгу. В две шеренги, с просветом между ними, с тремя «бусинами» в основании и дополнительным косым рядком в завершении колонн. Поначалу мне кажется, будто, подобно китайским спортсменам, выстраивающим живые фигуры, они пытаются изобразить единицу. Но когда с первой диагональю смыкается под углом вторая… я понимаю: это стрелка! Большущая живая стрелка!

И указывает она, между прочим, на дверь.

Самый крупный мышонок, стоящий в основании живого угла стрелки, взмахивает крохотным жезлом. Да он задаёт им ритм, как настоящий капельмейстер! Раз, раз, раз-два-три! Дружно поднявшись на задние лапки, мышата начинают маршировать на месте. Короткая команда на грани слышимости — и живой указатель движется вперёд, не теряя совершенства линий. Только с правого и левого фланга появляются ещё две «бусины» — барабанщики.

В полном восторге я следую за ними. Естественно, не разгоняясь, приноравливаясь на ходу к их скорости. Но пение горнов заставляет меня обернуться.

И вздохнуть от умиления.

По лестнице под торжественные фанфары ко мне будто сам собой ползёт красный сарафан. Вслед за ним кое-как перепрыгивают со ступеньки на ступеньку расчёска и зеркальце на ручке. Ну, конечно, это пыхтит, старается мне угодить ещё один отряд маленьких помощников. И в самом деле, всё правильно, всё вовремя: указующий знак, изображаемый первым мышиным отрядом, добрался до порога, явно намекая, что там, во дворе или на веранде что-то интересное, а может, и полезное; но не выскакивать же гостье почти голышом? Хоть тут, в Долине, почти лето, но за окнами — сумерки, то ли утренние, то ли вечерние, и наверняка снаружи прохладно.

Сарафан ладно облегает мою фигуру, уютный такой, приятный… Ночная сорочка под ним преображается: рукава обзаводятся тонким кружевом, горловина обрастает стоячим воротничком и вышивкой. Повинуясь прикосновению гребня, волосы сами заплетаются в косу. Милота!

Малыши смотрят на меня взволнованно и нетерпеливо, будто чего-то ожидая. Самые несдержанные переминаются с лапки на лапку.

— Как же мне вас отблагодарить, друзья мои? — говорю ласково. — Что бы я без вас делала?

Группка, что ближе ко мне, опрометью кидается к ещё одному шкафчику, напольному, в котором тотчас распахиваются дверцы. Там, на нескольких стеклянных полках-ярусах, объединённых лестничками, устроена… столовая, самая настоящая, с крошечными мисочками и поилками. К каждой посудине ведёт тонкая трубочка.

А наверху, в столешнице, открывается нечто вроде люка, под которым спрятана глубокая ёмкость, смахивающая конусообразной формой на воронку.

— Э-э… — глубокомысленно замечаю. — А-а! Понятно! И что сюда заливать? Молочкау?

Вместо ответа мышиная братия спешит занять места у мисок. Значит, угадала. Почесав в задумчивости переносицу, иду к леднику. Ну, вот он, кувшин, а вот, кстати, рядом с ним плошка с чем-то сыпучим… Манка! Ага… А на воронке явно светится какое-то кулинарное плетение.