Мнестер вспомнил, как в сценке «Роды Цереры» принимала участие дочка Лепиды, худенькая, угловатая девочка, которая потом стала женой Клавдия. Тогда она ничего из себя не представляла. Смазливой мордашкой в Риме никого не удивишь. Их даже не познакомили. Прошло t около пяти лет, Мессалина теперь императрица и почему-то вспомнила о нём. Скорее всего, она запомнила его Бахуса, хотя вся роль состояла в том, чтобы ублажать толстуху Лукрецию.
Наутро Мнестер прибыл во дворец. Его провели в императорскую гостиную и попросили подождать. Через несколько мгновений из покоев в белоснежной тоге с пурпурной каймой вышел Клавдий, и у шута перехватило дыхание. Он почтительно склонил голову, ожидая, что правитель сам подойдёт к нему, протянет руку для поцелуя, а потом объяснит, зачем его позвали. Но самодержец, не сказав ему ни слова, важно прошествовал мимо и скрылся в своём кабинете.
Актёр был так удивлён всем происходящим, что хотел последовать за императором, но вовремя остановился, не зная, что делать дальше. Во дворец его впустили, провели в императорскую гостиную. Оставалось лишь ждать того, кому он понадобился.
И предчувствие его не обмануло. Минут через десять в белой прозрачной столе, сквозь которую легко угадывались контуры изящной фигурки, вышла императрица и, увидев лицедея, чарующе заулыбалась.
— Рада видеть тебя, Мнестер, — подавая руку для поцелуя, ласково проговорила она, жадно разглядывая его крепкую, мощную фигуру в бирюзовой тоге. — Я помню те дни, когда мы вместе репетировали «Роды Цереры». Тогда весело было, верно?
— Да, мне нравилось...
— Вот я и подумала: а почему бы нам не возобновить всё это? И я вспомнила о тебе.
Мнестер приободрился, хотя напоминание о Церере и о том неудачном представлении, придуманном Сапожком, его не обрадовало.
— Вы, ваше величество, хотите возобновить «Роды Цереры»? — осмелившись, спросил он.
— «Роды Цереры»? — удивилась она, на секунду задумалась и, улыбнувшись, вымолвила: — Может быть, и «Роды Цереры». Ты хочешь «Роды Цереры»?
— Я не знаю, — растерянно пробормотал он. — Опять звать Лукрецию?
— Нет-нет, Лукреции больше не будет! — решительно заявила Мессалина. — Мы будем репетировать вдвоём. Именно репетировать, доводить всё до совершенства. И платить я буду за каждую репетицию.
— Но там же ещё камены, нимфы, сатиры...
— Никаких камен, нимф и прочих. Только мы двое. — Она на мгновение умолкла, взглянула на него с нежностью. — Зачем нам остальные? Они будут только мешать...
— И сколько дней мы будем репетировать?
— Не знаю. Пять, десять, полгода, год, пока не устанем, — императрица помолчала. — Не страшит?
— Нет, но...
— Я буду платить триста сестерциев за каждую репетицию, — Валерия внимательно следила за выражением его лица. — Нет, пятьсот! Согласен?
— Да, конечно! — с готовностью отозвался он.
— Тогда приступим, — обрадовалась Валерия. — Я готова!
— Но кто же станет Церерой? — не понял Мнестер.
— Я буду Церерой, если ты не возражаешь. — Она снова ласково посмотрела на него.
Шут застыл на месте. Он предполагал, что Мессалина вместо Сапожка станет организатором этого представления и кого-нибудь подберёт вместо Лукреции, с более изящной привлекательной фигурой, чтобы у актёра возникло настоящее вдохновение, ибо задуманное Сапожком сводилось к большой сцене соития между Церерой и Бахусом. Но какими именами ни называй императрицу, она ею и останется, а Мнестеру придётся обращаться с нею грубо, как с последней шлюхой, и ревнивый Клавдий, узрев, как насилуют его супругу, безжалостно казнит шута после первого же представления. Морозный холодок пробежал по спине лицедея, и он содрогнулся, представив себя на плахе.
— Что же ты молчишь? — удивилась Валерия.
Мнестер же не знал, как поделикатнее разъяснить властительнице всю опасность её затеи.
— Вы всё-таки императрица, её честь должна быть незапятнанной, иначе... — Актёр скорчил грустную гримасу.
— Ты не понял меня, — усмехнулась Мессалина. — Мы не будем играть «Роды Цереры» на публике, мы станем только репетировать. Больше того, об этих репетициях никто не узнает, так что тебе нечего бояться. И совсем не обязательно нам наряжаться в костюмы, заучивать глупые реплики, которые требовал Сапожок. Я люблю театр, сцену, но понимаю это совсем иначе. Конечно же я буду требовать от тебя вдохновения, самоотдачи, подлинной страсти, а взамен готова создать те условия, каковые бы помогали тебе. Я понятно объясняю?
Шут кивнул, но успокоение не наступило. Наоборот, тревога лишь возросла. Мнестер всё понял. Она нанимала его как обычного любовника. По всей видимости, не удовлетворённая интимной жизнью с толстячком, утомившись двумя родами, Мессалина теперь решила наверстать упущенное и вкусить сполна любовных утех. Ат те слова, что она ему наговорила, предназначались для посторонних ушей, дабы иметь оправдание для его частых посещений императорского дворца.
— Ну что, начнём? — снова настойчиво повторила она, и лицедей оглянулся на дверь: хотелось отказаться, убежать, схватить Мармилия в охапку и мчаться в Кампанию, где тепло и сытно. Но обойтись так грубо с императрицей он не посмел.
— Может быть, завтра? Мне надо подготовиться, я уже позабыл все реплики, какие произносил тогда... — вспотев, пробормотал он.
— Я же сказала: никаких слов не надо. Ни слов, ни костюмов, ни тех глупых положений тела, ничего! Ты — Бахус, я — Церера. Вино, фрукты, мясо, дичь слуги принесут, чтобы ты мог подкрепиться. Твоя задача доставить мне удовольствие, дать мне почувствовать себя богиней, сражённой великим Бахусом. Сегодня работай как тогда с Лукрецией, а вот к завтрашнему дню придумаешь что-нибудь новенькое, что меня бы развлекло или позабавило. Пятьсот сестерций за день — это хорошая плата, ты нигде не заработаешь таких денег. Я не права?
— Да, вы правы, ваше величество.
— И не надо говорить «ваше величество», это меня расхолаживает, — сердито оборвала его Мессалина. — Придумай что-нибудь погрубее, это меня возбуждает, ну, скажем, «сучка», «потная шлюха», что-нибудь покрепче, понимаешь? Ты же опытный любовник и знаешь, как надо вести себя с женщинами, чтобы разогреть и завести их! Или Сапожок напрочь тебя испортил?!
— Я не знаю, надо попробовать, — усмехнулся Мнестер.
— Давай пробуй! — разозлилась она. — Не надоело язык чесать?
Актёр кивнул. Валерия улыбнулась. Её тонкая, холодная рука неожиданно вонзилась в его пах.
— Да там ничего нет! — пропела она. — Давай побыстрей становись Бахусом, потому что я уже Церера! — Она сбросила с себя столу, оставшись в одной короткой тунике, прижалась к нему, жарко зашептала: — Бахус — грубое, жадное животное! Мерзкое, вонючее, грязное, не просыхающее от вина! Он лапает, а не гладит, бормочет одни ругательства. Таким и ты должен стать!
Мнестер оглянулся на дверь. Клавдий мог войти в любую минуту. Ей, понятно, ничего не будет, а ему тут же перережут глотку.
— Может, мы перейдём в спальню, а то здесь как-то...
— Никогда не прерывай меня такими глупыми советами! Что тебя смущает?! — возмутилась она, кусая губы. — Что здесь нет кровати? Говори же, что?!
— Дверь, — прошептал лицедей. — Сюда могут войти в любую минуту, а эти мысли отвлекают...
— Муж в сенате. Он вернётся часа через четыре. Моя Розалинда предупредит о приходе мужа, едва тот войдёт во дворец, а остальные слуги без разрешения здесь не появляются. Что ещё? Ты же актёр, шут, лицедей, ты умеешь работать на публике, зачем тебе темнота и запертые двери? Или мы начнём, или я вытолкаю тебя вон! Ну?
Через час, когда они лежали уже в спальне, Мессалина повернулась к Мнестеру, погладила его тонкими холодными пальчиками по заросшей чёрными курчавыми волосами груди и нежно проворковала:
— Я знала, что ты справишься, ибо ты великий актёр! Другой так не сделает. Ты же можешь всё! А я как будто заново родилась. Заново, понимаешь? И ещё: я люблю тебя! — Она обняла его, уткнулась ему в бок и заплакала: — Мне никогда не было так хорошо...
