Закончилось всё тем, что я нашла идеальный вариант — сплести браслет из кожи. Обычный такой, плетенка-косичка, кожу найти не проблема, разве что сначала неудобно, потому что ремешки выскальзывают и расплетаются.

Он этой безделушке радовался, как ребёнок. Конечно, в своем понимании: приподнял уголки губ, одобрительно кивнул, потрепал по макушке и терпеливо подождал, пока я открою все свои подарки, со всё той же мягкой теплотой наблюдая за моей реакцией и упиваясь восторгом.

В общем, так и живем.

Второй курс колледжа радовал меня всё больше и больше: с Намджун-сонсэннимом мы нашли общий язык, обмениваясь рецептами печенек, Чонгук перешел в разряд любимого чудика, с которым и пива выпить, и личное обсудить (хотя я о наличии личного отмалчивалась, он же соловьем разливался обо всех своих пристрастиях), и домой вместе возвращаться — всё равно ж поблизости живем. Щенки выросли и заматерели, встречали меня после работы всегда, и в их понимании лучшее проявление привязанности — это стать на задние лапы, передними навалиться мне на плечи и жарко облизать лицо. В общем, волкодавы волкодавами.

А еще я неожиданно получила главную роль в драмкружке. И хотя радости моей не было границ, но подготовка к ведущей партии забирала гораздо больше времени, чем к второплановой. Кроме того, моим напарником по сцене оказался Намджун-сонсэнним (этот всегда не отставал от студентов, с удовольствием принимания участие в наших заварушках), а он оказался весьма сведущим в театральном искусстве и восполнял мои пробелы в каждую свободную минуту.

И вот тогда у нас с Юнги-шши начались проблемы.

Их причину я понять не могла никак. Свои обязанности я успевала исполнять всегда, в доме было чисто и уютно, холодильник полон еды, одежда чистая и выглаженная. Да, дома я теперь только спала и училась — преимущественно ночью, но свое время тратила не зря.

Поэтому внезапную прохладу по отношению к себе понять не сумела.

Наши отношения постепенно, за каких-то месяц–полтора из неплохих приятельских бесед за ужином превратились в короткие приказы и рубленые фразы. Мне почему-то начало казаться, что Юнги-шши не нравится во мне совершенно всё: и легкий макияж, который научили наводить в кружке, и книги по театральному искусству, и переписка с друзьями, и внешний вид, и… Продолжать можно до бесконечности.

Просто теперь на свое неловкое «Доброе утро» в ответ я получала молчание или захлопнутую перед носом дверь.

Дело было не в оценках — я упрямо старалась, чтобы они ни в коем случае не снизились, и преуспела в этом даже слишком — некоторые предметы даже возрасли; дело было не в обязанностях — дом каждое утро вылизывался дочиста, дело было не в разнице поколений — мы успешно сосуществовали уже некоторое время.

Значит, дело было во мне.

Значит, он узнал или начал догадываться о моих чувствах.

В конце концов всё дошло к тому, что убирать и готовить я начала ночами, только бы не пересекаться с ним и не нарваться на «Вон из дома!».

И даже к тому, что однажды ночью он это увидел, рассердился и начал объяснять мне, что я — студентка, и моя обязанность ночью спать. В довершение грюкнул кулаком по столу…

И я впервые за последние три года забилась в угол, прикрывая голову руками.

Он не говорил ничего. Не успокаивал, как сделал бы раньше, не объяснял своим невозможным сиплым голосом, что насилие — не его метод, просто сел рядом, так, чтобы своим плечом касаться моего.

Просидели мы так до утра. И когда он уже собирался уходить на работу, я неуверенно сумела позвать его к нам на спектакль.

— Я честно старалась ради этого. Пожалуйста, приходите, а?

В ответ же получила только:

— Я подумаю.

Через пару минут хлопнула дверь, а я снова уткнулась носом в колени.

Сколько же времени осталось до того, как он меня выбросит?

***

— Выглядишь, как дерьмо, — Чонгук прижал холодную баночку газировки к моему виску, жестом останавливая уже готового кинуться к нам Намджун-сонсэннима, которого словила режиссерша. — Ничего не хочешь рассказать?

— А что, у меня часто бывает желание поделиться? — цепляю банку за прохладные бока и отталкиваю друга от себя. — Что у нас на сегодня?

— Не уходи от темы, — Чонгук пересаживается, чтобы лицом к лицу, и упрямо ловит мой взгляд. — Что-то с опекуном? Юнджи, ты уже несколько месяцев ходишь, как в воду опущенная, и дергаешься на каждый звук.

— Отвали, Шерлок, — чувствую, что еще пару слов — и распсихуюсь. — Всё в порядке.

А дальше, хвала небесам, меня спасает режиссер. Еще парочка генеральных репетиций, окончательная примерка костюмов — и выступление. И наконец-то всё закончится… Думаю, включая мое проживание в том доме.

Нам выдают каждому по несколько билетов, и парочку я сразу же отдаю заинтересованным подругам, только один оставляю себе — и сразу же на следующее утро оставляю его на кухонном столе.

И сбегаю.

Да, трусливо, но слышать что-то наподобие «Нафиг оно мне сдалось?» не хочу.

Юнги-шши, к большому удивлению, сам ловит меня вечером. Стучит, прежде чем войти в комнату, где я усердно вгрызаюсь зубами в неподдающийся гранит науки, и машет ярким клочком бумаги.

— «Джейн Эйр»? Серьезно?

— Мы это голосованием выбрали, — пытаюсь говорить спокойно, учитывая, что и опекун настроен вроде как благожелательно (в кои-то веки…). — Были еще «Тысяча и одна ночь» и «Чалыкушу — птичка певчая».

— А корейских историй не было? — смотрит из-под стекол очков, и вроде бы расслабленный весь из себя, но что-то всё равно держит в напряжении. Или это я уже напридумывала себе сама?

— Были, но настолько грустные и слезливые, что мы еще на обсуждении сценария разрыдались. Сокджин-шши, кстати, дольше всех продержался… мы так думали, а после поняли, что он как-то умудряется только одним глазом плакать.

Криво улыбается, и я облегченно выдыхаю — напряжение на несколько градусов понизилось.

Какая наивная ошибка.

— Значит, история о любви с большой разницей в возрасте? Вроде как в двадцать лет? И у тебя главная роль? — и хмыкает настолько многозначительно, что мне на душе холодно в одно мгновение становится. — Вместе с этим вашим… Намджуном, да?

— Да, — сипло выдавливаю из себя, — сонсэнним и правда органично вписался в роль мистера Рочестера. Ему идет.

Смотрит на меня неожиданно зло, несчастный билет в руке сжимает так, что тот почти рвется.

— Посмотрю, смогу ли прийти, — цедит сквозь зубы, уходя.

Напряженно выдыхаю.

Вот и поговорили.

***

— Он знает… Или не знает? Или знает?

Бормочу себе под нос, нервно накручивая волосы утюжком, и другие ребята из труппы проходят мимо, подозрительно косясь, но после забивают — у каждого нервы перед спектаклем сдают по своему, так что, скорее всего, это воспринимают какой-то мантрой.

И только Чонгук появляется рядом в своем амплуа Сент-Джона, с высветленными по такому случаю волосами, выдирает у меня из рук утюжок и сам начинает аккуратно сооружать симпатичную прическу.

— Если ты сейчас не успокоишься, мне придется прибегнуть к типичному дорамному способу, — он обеспокоенно всматривается мне в глаза. — Что с тобой? Целое утро выглядишь так, будто хочешь повеситься. Если бы не знал тебя, мог бы подумать, что ты из-за спектакля нервничаешь, но… В чем дело?

— То, что мы пару раз по пьяни целовались и даже провстречались целых три часа, не значит, что ты можешь меня дорамным способом успокаивать, — цежу сквозь зубы, пока обтянутая перчаткой рука по привычке тянется растрепать волосы. — И как ты можешь утверждать, что хорошо знаешь меня?

— Уверенно, — отвечает, хитро улыбаясь. — Как минимум потому, что в тот единственный раз, когда ты перебрала и откровенничала — я был трезвым. Так что? Он узнал?

Обреченно стону, и даже колени от нервов подкашиваются. Конечно же, Чонгуку я могу рассказать всё — и он не проболтается, но всё равно… Обнажать свои чувства — настолько дико для меня, что я даже не могу ответить нормально.