Единственное, о чем жалел Лев Леонидович, что столь восторженная, упоительная нежность пришла к нему, будто в насмешку, в столь поздний час.

Конечно, и раньше у него были женщины, в кого-то он даже был пылко влюблен, и не один раз, но чтобы такая нежность…

Он чувствовал, что физически сдает день ото дня, и если бы мог видеть глаза бывшего своего коллеги – интернатского доктора, то понял бы окончательно, что совсем неважные у него дела. Но он слышал только голос, что нарочито бодро назначал обследования и процедуры, что ни помочь, ни облегчить приближающиеся страдания не могли, а лишь создавали видимость врачебной работы, а порой действовали позитивно сугубо на психологическом уровне. «Вот выпил кислородный коктейль – полегчало…»

А сейчас уже везде цвела сирень, ее лиловые тугие букли источали аромат давно забытых духов, и Ядвига Брониславна зарывалась лицом в это влажное великолепие, а потом, будто ребенок искала цветок с пятью лепестками, чтобы загадать желание, но, к огорчению, так и не нашла.

Сегодня они решили изменить маршрут и отправиться в Ботанический сад; дорога все-таки короче, а флора богаче во сто крат. Встречались они всегда после завтрака, где-то через час. Ядвига Брониславна обыкновенно долго прихорашивалась, меняла блузки, шляпки и никак не могла выбрать подобающий тон губной помады, что уже лет десять как засохла и ложилась противными комочками. Она наносила на губы чуть-чуть ароматизированного вазелина, и получалось чудно. И помада тебе и блеск, в то же время не вульгарно и вполне соответствует возрасту, которого, если честно сказать, Ядвига Брониславна совсем не замечала. Советчицей и наперсницей служила, как всегда Елена Михайловна – «милейший человечек», к тому же бывший модельер со сформированным еще в эпоху их молодости вкусом. Она всегда наносила последний штрих, в виде небрежной косынки, чешской броши или искусственного цветка, которые изготавливала очень удачно из бросовых лоскутков.

Сегодня Елена Михайловна заготовила сюрприз. Она смастерила из обрывков крепдешина целую сиреневую веточку, которая великолепно гармонировала бы и с Ядвигиной шляпкой, и с цветом глаз. Жаль вот только тот, для кого она так старается, видит только ее силуэт.

На завтрак Ядвига Брониславна по своему обыкновению не пришла, хотя была наверно давно на ногах, а приятельнице уж не терпелось доставить удовольствие своим подарком. Ядечка умела радоваться, и это было ее счастливое качество. На стук никто не отзывался, и Елена Михайловна, на правах подруги, решила приоткрыть дверь так, без особых церемоний. Ядвига Брониславна все еще нежилась в постели, откинувшись будто живая, а рядом, на сиротской тумбочке под букетом сирени лежал цветок с пятью лепестками.

Значит, перед отходом она все же успела загадать последнее свое желание…

…Школа Мишке не понравилась. Учительница – Зоя Тимофеевна, оказалась старая, некрасивая и злая. В первый же день она приказала Мишке сесть за одну парту с тщедушным пацаном, который то и дело хлюпал носом. Шибздик этот густо наслюнявил указательный палец и провел влажную черту поперек парты.

– Это моя половина, здесь – твоя. Понял, рыжий? – спросил он развязно.

Рыжим мишку звали все, кроме матери и покойной Ядвиги, однако на этот раз он разозлился.

– Я те не рыжий. Понял, сопливый? – парировал Мишка.

– А я те не сопливый, я – Зоитимофеевный сын.

Драка состоялась в первый же день, на заднем дворе. Несамостоятельные в большинстве своем первоклассники затрусили после уроков домой за ручку с родителями, и Мишкиного триумфа так никто и не увидел, зато Зоя Тимофеевна на следующий же день объявила его бандитом и придурком, и клеймо это тащил он на себе все три начальных класса.

– Тебе, Неделин место в дефектологической школе! – зычно вопила она, тряся багровыми щеками, – Мать завтра приведешь, а хотя, что ее водить. Правильно говорят – яблоко от яблони недалеко падает. Ну, погоди, урод, ты меня еще узнаешь!

Мишку пересадили от «сопливого» подальше, и он очутился по соседству с тоненькой девочкой. Вообще-то Мишка был нормальный пацан и девчонок не любил, но эта ему сразу как-то понравилась. Во-первых, она тоже была рыжая, но только не сияла подобно Мишке апельсиновым светом. Волосы ее скорее напоминали ему красивую и блестящую медную проволоку, которую электрик дядя Петя носил в своем чемоданчике. И потом у девочки этой были замечательные глаза, такого теплого цвета, что, глядя не на них, Мишка тут же вспомнил молочные ириски, которыми его угощала Ядвига Брониславна.

– Ты молодец, что ему врезал, – прошептала девочка, глядя с опаской на широкую учительскую спину, – этот Генка очень противный… А меня Лизой зовут.

– Знаешь, Лиз, если хочешь я его еще раз отметелю.

…Александра же опускалась все ниже и ниже. Теперь любое утро начиналось для нее не иначе, как с «рюмочки». Липкая, трясущаяся, суетливая она металась по квартире в поисках заначки, и не дай Бог, было Мишке попасть в такую минуту ей под руку. После целебного глотка она успокаивалась и уходила на работу – в маленькую, пропахшую прогорклым пережженным маслом чебуречную, где вскоре ее и окрестили «Жутью».

– Ну ты, Зина, представь себе. Я – театральная актриса, жена выдающегося режиссера должна стоять перед этим мужланом, как школьница, и выслушивать замечания. Ну уж нет! Пусть найдут себе другую дурочку! – жаловалась Жуть на нового директора дома для престарелых, который разом пресек все пьянки с посиделками, а также уволил тех, кому эти новые порядки пришлись не по душе. – Я женщина гордая, перекантуюсь пока – временно в чебуречной, а там снова в театр поступлю, когда муж вернется.

– Ну да, Шур, правильно, – соглашалась собутыльница, кивая огромной, как трехлитровая банка головою, – давай теперь за здоровье мужа твоего выпьем, что ли.

И Жуть охотно желала Фокусу скорейшего выздоровления и, не подозревая о том, что он уже год как похоронен на далеком кладбище за государственный счет.

Присутствующий при этих разговорах Мишка все никак не мог взять в толк, кто же на самом деле является его отцом – этот ли человек со странной фамилией Фокус, или же какой-то таинственный красавец, коварство которого пьяная мать то и дело проклинала в своих бесконечных монологах.

– …Гад он, запомни, Мишка. Не будь его, разве докатилась бы я до такой поганой жизни, когда каждая собака в след мне шипит и плюется. Я же, Мишенька, красавицей была, а при муже, словно сыр в масле каталась. Только вот растоптала меня сволочь эта – папаша твой… Он, да еще и водка, без которой я уже никуда… – и Жуть плевалась в невидимого врага, рыдала в голос и царапала грязными ногтями свои иссушенные руки. – Ненавижу, ненавижу – повторяла она, глядя невидящими глазами куда-то в пустоту…

А Мишка жался в угол и плакал. В последнее время он стал бояться матери…

… После уроков они частенько прогуливались по Арбату, задерживаясь возле лотков с бесконечными матрешками и выставленных на продажу картин.

– Ну вот ты мне, Лизка, скажи – где эти художники видели такую ядовитую листву и небо цвета «вырви глаз», – посмеивался Мишка, глядя на уличные шедевры.

– Слушай, Неделин, ты бы не мог потише комментировать. Им, межу прочим обидно. Художник рисовал, старался, не подозревая, что мимо пройдет известный искусствовед Миша и все сходу раскритикует, – говорила Лиза шепотом.

– Да вечно ты со своей деликатностью…

– …А ты со своей прямолинейностью. Уже полшколы врагов нажил. Вот зачем тебе понадобилось говорить Гипотенузе, что она задачу неправильно решила? У нее и так авторитета никакого, на уроках все только и делают, что жуют, хихикают, да записками перебрасываются, – запальчиво произнесла Лиза.

– Так она сама и виновата. Она же в математике «ни бум-бум». Учила бы лучше девочек готовить – меньше бы было вреда, – горячился Мишка. – Мне математика позарез нужна, я в Бауманский поступать буду, так чего же теперь сидеть и молча слушать весь этот бред, только потому, что удобнее быть вежливым прилизанным мальчиком?