Ходить вместе с мамой на работу Мишке нравилось. Здесь, по сравнению с их квартирой, было уютно и чисто. На окнах висели беленькие занавесочки, а в просторных коридорах стояли кадки с причудливыми зелеными растениями, и потом в будние дни Мишка всегда был накормлен до отвала, а то у них дома на кухне не было даже холодильника.
…В Вахтанговский переулок Александра переехала, когда ее сыну едва исполнился год. Квартиру им дали хорошую, отремонтированную, но вот обуютить ее так и не удалось – виной тому было вечное безденежье. Половину хлама Александра оставила в старом доме, решив, что когда-нибудь купит все новое, да так и не удалось. Приходившие в дом подруги-почтальонки лихо пили за новоселье, за здоровье, за Новый Год и Пасху, а не распакованные вещи так и валялись по углам. Теперь же, с новой работой, поглощающей весь день с утра до позднего вечера, стало и вовсе не до быта.
– Мам, а чего у нас так некрасиво? – спрашивал Мишка, – давай купим скатерть и наведем порядок, как у тети Розы.
– Тетя Роза – воровка, – отвечала Александра, глядя в окно на ржавую крышу Щукинского училища, – А я – работник культуры. Спать давай ложись, завтра вставать рано…
Ворочаясь в неуютной своей постели, Мишка думал о том, как вырастет, станет начальником и накупит всего-всего – еды, ковров, красивых синих чашек, пальто и платьев для матери, а главное издаст указ, чтобы в Москве, раз и навсегда прекратили продавать водку…
– Ядвига Брониславна, меня отпустили, – тараторил запыхавшийся Мишка, – куда мы сегодня поедем?
Ядвига Мишке очень нравилась, именно такой он хотел бы видеть свою бабушку. И гулять с ней было почему-то интереснее, чем с толстым Жорой или задиристым Пашкой Котовым. А еще Ядвига любила почти все то же, что и он сам – воду с сиропом из автоматов, бублики с хрустящей коркой и кино.
…Весна рождается в центре города. Там, где первыми высыхают лужи, и дворники спешат убрать банановую слизь прошлогоднего картона, пустые бутылки и собачьи кучки, что вылезают греться на солнышке, тотчас как снег сойдет. А в Александровском саду уже высаживают на клумбы нечто весьма созревшее с резной голубоватой листвой, на общем голом фоне очень красивое. Ядвига Брониславна обожала этот сад. Любила, когда еще в детстве приходила сюда с ненавистной бонной, а иногда с maman, без стеснения назначавшей свидания своим многочисленным поклонникам у старого грота. Ах, если бы вы хоть раз видели, как она, заламывая точеные, снежной белизны руки, поправляя вуаль, вы бы ее не осудили…
А сама Ядвига, по молодости, что была за вертушка! Тут и один именитый архитектор обивал пороги, и военный командир, да еще и известный всей Москве карточный шулер, запросто вхожий в любые круги.
Нет, она сама по себе. Молоденькой, а потом уж и не очень, но зато весьма привлекательной независимой даме, замужество было безразлично, если не сказать отвратительно. «Ну что, право, за пошлость эти браки! И потом один и тот же мужчина может смертельно надоесть, но во имя этой дурацкой печати терпи его Бог знает сколько. Нет, нет и еще раз нет!» – твердила она пуританам, что стремились повязать ее законным замужеством…
Сейчас в интернате для престарелых (ужас, что за название) тоже наступила весна, конечно же, позже, чем в центре Москвы, но все-таки пришла, и многие еще этому рады. Ядвига Брониславна весь день проводит на воздухе. Пусть еще нет, свежей травки, но почки на деревьях истекают соком, а подстриженные кусты, какого-то декоративного растения вдруг подернулись фиолетовой дымкой. Дворник сгреб все прошлогоднее в кучу и устроил костер, дым от которого обещает что-то счастливое, а раз обещает, то обязательно исполнит. И стояла Ядвига Брониславна под весенними лучами, вдыхая сизый, смешанный с землистым воздухом дым. Она загадывала желание, которое непременно должно сбыться.
Вообще она была кокеткой, и старухи в штапельных платках ее активно осуждали. Ну что же это, в самом деле, такое. Нужно ведь учитывать возраст, а эта, то венок из одуванчиков сплетет и сияет на всю столовую акрихиновой желтизною, то воткнет в прическу мясистую розу с куста шиповника и давай закатывать подведенные глазки. Не дело это в таких летах, когда о душе пора подумать…
Но Ядвига Брониславна не собиралась думать о душе, а очень живо интересовалась «новенькими»: «Кто это, дама или мужчина? Если мужчина, то интересный или нет? А если дама, то хорошенькая? А в каком возрасте?» И еще шквал вопросов подобного рода.
На сей раз, новеньким был именно мужчина и очень даже интересный, но практически слепой. Лев Леонидович простоял всю жизнь возле операционного стола, потом, уже на пенсии вел амбулаторный прием и вдруг, стал резко терять зрение. Он был абсолютно одинок и не видел для себя другого выхода, кроме как скоротать остаток жизни в интернате.
«Ах, как жаль, что он почти слеп и не разглядит ни моей шляпки, ни родинки над верхней губой, а ведь это так пикантно… Даже непонятно, как найти к нему подход?» – озадачивалась Ядвига Брониславна. А он только и различал, что светлые и темные пятна, да чуял аромат отстиранного белья, нафталина, старой пудры и чего-то еще, умилительно теплого, полупрозрачно – изящного, хотя уже и не молодого, но вызывающего непривычную нежность. Этот запах привлекал и даже манил Льва Леонидовича, хотя он никогда не слыл волокитой или дамским угодником. И потом, он не знал в свои семьдесят семь, как познакомиться с дамой, тем более, если ты ее не видишь, а лишь чуешь ее приближение и даже молчаливое присутствие. А еще можешь слышать ее голос, который почему-то воскрешал воспоминания о карнавальной пудре золотистого речного песка. Почему? Да он и сам вряд ли мог это объяснить…
Они встречались ежедневно, но Лев Леонидович все молчал и молчал, тогда она, превозмогая смущение, в отсутствие других, кому вечная охота была сплетничать, пригласила его на прогулку, назначив время на субботу, на первую половину дня, когда точно нет никаких процедур и, можно с легкими сердцем уйти, куда душе угодно.
Лев Леонидович страшно волновался. Ему хотелось выделить эту прогулку от остальных, придумать какой-нибудь приятный сюрприз. Но, всему виною его беспомощность, и кроме банальных цветов, за которыми пришлось посылать к метро няньку, ничего он придумать не смог. Жадная до денег деваха мало того, что запросила за услугу невероятную мзду, купила вместо роз революционные гвоздики и, жалуясь на дороговизну цветов денежную разницу явно прикарманила. Но тут уже ничего не поделаешь, а милейшая Ядвига Брониславна, была счастлива и этому букету.
Они отправились в ее любимый Александровский сад. Пришлось, Бог знает сколько, трястись в вагоне метро, но зато как она была рада посидеть под кремлевской стеною, любуясь на свежевысаженные кустики, чего-то зеленого с замысловатыми листьями. Она щебетала что-то о своем детстве, будто была уже чуть подросшей школьницей и других впечатлений так и не накопила. Рассказывала с трепетом о своих родителях, что умерли так давно, еще в эвакуации, чуть всплакнула, но тут же, увидав забавного пуделька, рассмеялась милым девичьим смехом. Лев Леонидович почти не вникал в суть ее рассказов, а лишь умилялся меленькому ручейку ее голоса, совсем не старческого, а наоборот юного, чуть капризного и болезненно трогательного, как трогало его в этой женщине все: сухие мимолетные прикосновения, осенний аромат и легкая, быстрая походка.
– …Вы бы хотели держать собачку? Они такие милые, у меня дома всегда жили таксики. У кого это: «Подходит таксик маленький, с морщинками на лбу…»?
– Детский вроде какой-то стишок, наверно Хармс. А собаку, если бы конечно позволили, то я бы взял поводыря.
– Нет, нет! Это ужасно, я вам не разрешаю! Я сама буду прекрасным поводырем. Мы отправимся, куда вы хотите…
Но каждую субботу они отправлялись только в Александровский сад, где причудливую резную зелень сменили пахучие нарциссы, а потом уже и тюльпаны, а Лев Леонидович, уже смело, держался за сухие Ядвигины кисти и украдкой целовал ее шею, над ветхой газовой косыночкой. А она хохотала в ответ, теребила седые его волосы и чувствовала себя курсисткой, сбежавшей с занятий.
