— Уху щекотно,— ёжится Мира, но улыбается и снова играет.

Они обе бросаются к ранней бабушке, растерявшей все свои яблоки из порвавшегося пакета, помогают собрать — в ближайшем круглосуточном магазине Майя скупает все пакеты; посадив бабушку на утренний троллейбус, ещё не до конца проснувшийся, обе ворчат: «И не спится в такую рань!»

А потом смотрят друг на дружку и смеются. Устроившись по-турецки на ступенях какого-то закрытого торгового центра, поют вместе на французском под тихую гитару Пальмиры; идут тенистыми улицами, находят птенца, мокрого и сердитого, и относят его на ближайший газон — ему ещё учиться летать, а на асфальте приземляться жёстко, и он удивлённо осматривается и отряхивается. Вороватый кот где-то тенью проскользнул в подворотню, и девушек охватывает беспокойство за птенца, но кот спешит по своим делам.

На набережной нежные краски всюду, и цветы ещё мокрые, блестят в утренних лучах. Вода стала выше, плещется по ступенькам, ноги в каплях брызг, и через десять минут девушки согреваются карамельным кофе. Сонная продавщица в кофейной будке удивляется, почему они такие бодрые.

Солнце светит вовсю, хотя ещё только семь часов утра, и Мира, довольная, собирается что-то сказать, но Майя берёт её за плечи:

— Слушай, мне на работу пора. Музей скоро открывается, мне нужно добежать, подготовиться. Пора прощаться.

Это большая неожиданность. Мира сникает, сжимая гриф гитары:

— Ты так сказала «прощаться»…

В сердце что-то неприятно кольнуло.

— Ивушка, у тебя есть гитара и солнечный день. Требуется провести его отлично. Справишься?

«С тобой было бы проще»,— думает Мира, хмуро глядя на носки своих кроссовок. Они в светлых пятнышках: ночью им пришлось нелегко. Вместо вкуса вишни и кофе во рту привкус полыни. Как спросить, можно ли ещё раз увидеться? Не забыть бы сегодня отнести зачётную книжку в университет. И сдать учебники.

— Я что-то совсем не подумала про твою работу. Можно, я к тебе приду к вечеру?

— Ты можешь меня не застать. Я ведь смотрительница не только этого музея.

— Ты совсем ничего про себя не рассказала. А про меня столько знаешь.

— Как-нибудь, совсем скоро, я снова буду пролетать мимо твоего окна,— с мягкой улыбкой говорит ей Майя. Медлит секунду, крепко обнимает и, не оборачиваясь, уходит. Звуки её песочного голоса мягко оседают вокруг. Ветер стихает, и солнце застыло в небе.

Бережно прижимая гитару к себе двумя руками, Мира снова спускается к воде.

В душе что-то странное. Замок из песка, который под натиском волны вот-вот рухнет. Но светит солнце, и песочный замок стоит, красивый и неприступный. Дуют горячие ветра, очертания замка растворяются в жарком мареве, но лабиринты внутри него всё ещё целы.

У воды она снимает кроссовки, садится на ступеньки и берёт несколько аккордов. Они звучат совсем грустно. Так дело не пойдёт: ведь ночь была такой хорошей. Волны нерешительно облизывают её босые ноги, ластятся, глухо ворчат. Девушка напевает что-то вполголоса по-французски, без рифмы, просто в такт волнам. Тихо звенящие струны — как блики на воде. Майя ночью, в янтарных отблесках, показалась ей на мгновение тонкой горящей свечкой. Красивый проигрыш, ещё один, и волны купают ноги почти до колен — кто-то проплыл на катере. Может быть, она тоже была чем-то встревожена? Если человек так старается казаться беспечным и весёлым, всё ли у него хорошо? Пальмира осторожно ставит гитару рядом и достаёт телефон. К счастью, ночной дождь нисколько не повлиял на него. На звонки, конечно, Майя не отвечает, но ничто не мешает отправить ей сообщения. И слова благодарности. И песню, которую сочинила для неё. Волны успокаиваются, но ноги всё равно блестят на солнце, когда вода отступает, отчаявшись.

Через два с половиной часа солнце начинает основательно пригревать, и волосы уже горячие. Девушка встаёт, поднимается по лестнице и ещё долго гуляет вдоль воды — гитара в одной руке, кроссовки в другой. Гранитная и керамзитовая крошка чуть покалывает подошвы, но это возвращает ощущение реальности. Ветер запутывается в волосах. Ночь кажется леденцовым сном, как луна между ветвей. Мира не может вспомнить строчку из китайских стихотворений и жалеет, что не попросила повторить.

Она отряхивает ступни, обувается и идёт самым коротким путём домой: заносит гитару, берёт учебники и бумаги. Зачётка и так всегда с собой. Буквы в ней немного расплылись, но всё осталось читаемым. Через пару часов — очередь в библиотеке, на бегу перекусила в столовой, дома поцеловала маму и снова сбежала — уже летит к музею; гитара в чехле за спиной, и сначала проверяла сообщения на телефоне раз в две минуты, потом раз в полчаса. Никакого ответа.

В музее про смотрительницу никто не слышал. «Майя? Не припомню такую»,— добродушная седая билетёрша качает головой, и бабушка на бархатной скамеечке отвечает теми же словами, и охранник средних лет, и второй, помоложе; как сговорились. С пожарной лестницы она, конечно, тоже пробует забраться, но только добавляет несколько синяков у коленок и щиколоток в тёмных коридорах; все двери заколочены, не проберёшься. Нерешительно и осторожно она ходит по узкому коридору; здесь должна быть та самая комнатка, она уверена, совсем рядом, но нет. Едва не заблудившись в бесконечных узких ответвлениях, она отчаивается и выбирается обратно, в посиневший воздух и тени от усталых деревьев.

Дома Мира скучает, нежно гладит голубую гитару пальцами. Все дела переделаны, мама ушла снова в ночную смену, можно обложиться подушками и предаваться меланхолии. Ничего нового, думает она. Только привяжешься к человеку, как он исчезает. Только всё равно сложно поверить, что она исчезла просто так. Должна же быть причина. Как же она должна уставать, грустно размышляет Мира. Интересно, сколько лет она так запросто приходит к людям? Ведь кто-то может просто не понять этого. Надо купить такие же вкусные сухарики с орешками и попробовать заварить походный чай в термосе.

Поспать получается часа два или три, и то не слишком основательно — сообщения горстями, все разъезжаются на лето, зовут с собой или просто провести вечер вместе. Но Мира решила, что этот вечер принадлежит ей. Сил столько, что удивительно: могла бы, просто взлетела бы и парила в небе. Мсье Жан написал что-то в духе: я был с вами резок, извините. Вот и что об этом думать? Это намёк или вежливость? Отложим на потом, никакие французы сейчас на ум не идут, кроме Изабель Жеффруа, пожалуй, и Мориса Равеля. Алина пишет, что хотела бы лучше встретиться вдвоём, чтобы никто больше не мешал, завтра или послезавтра, а с вечеринкой для всех — если получится. Что на них на всех нашло?

Девушка включает на диктофоне запись утренней песни. На фоне слышны крики чаек и плеск волн, а если прикрыть веки, то блики на воде переливаются и слепят, или это просто глаза щиплет от слёз. Мелодия пришла сама собой, удивительно; вместо чайки звук сообщения, и она вздрагивает.

«Будешь смеяться, но я по тебе соскучилась, ивушка плакучая». Мира перечитывает коротенькое послание, схватив телефон обеими руками так, что кончики пальцев побелели.

«И песню твою тридцать шесть раз подряд послушала. А под вечер уже не считала, просто не выключала её». Нужно срочно умыться.

«Жду тебя под грибом. Дождя сегодня не будет, поэтому можно смело брать с собой гитару». Ещё бы её с собой не взять!

Звуки сообщения такие мелодичные. Надо об этом подумать, когда получится записать следующую песню; ноги не попадают в кроссовки, и шнурки удаётся завязать не с первого раза.

— Я думала, сегодня буду возвращаться к себе домой.— Первые слова Майи, когда Мира только появилась из подъезда; до детской площадки ещё тридцать шесть метров, но отчаянные объятия уже на ступеньках у двери. Что-то выговорить получается только через несколько мгновений, и то голос подводит.

— Туда? — Мира кивает вверх.

— Да. Уже несколько дней как решила. А сегодня…— её голос как тёплый ветер на песчаном берегу, а вздох как шум набегающей волны.