На снимках Элен красные трамваи звенят, а капли дождя на стекле древнее шумерской клинописи; города сверху, с башен, выглядят инопланетно и чувственно, а в реке волны такие, что боишься захлебнуться; и облака осязаемые и тяжёлые, как на самом деле, словно она трогала их руками. Грузчик с хрупкой скрипкой; девушка, загорающая у фонтана, с открытыми плечами и в жёлтом парусе платья на ветру; человек в шляпе, и учительница французского, и девочка с роботом на поводке, и разноцветные студентки, и машина, мчащаяся на нас — как я ругала Элен за этот снимок! — усталые от солнца цветы, поцелуй украдкой за углом школы; бабушка, швыряющая яблоком в свою соседку; печальный двойник Леннона и царевна-старшеклассница.
Мы все молчим, а потом говорим; и кафе не закрывается до глубокой полуночи, и хозяин всё играет Маккартни и «Дайр Стрэйтс», а я забилась в дальний уголок, читаю Мураками, пока рыжая волшебная Кристина разносит заказы, и наблюдаю за взглядами и вздохами людей, забывающих допить кофе.
Последние аккорды звучат к половине первого ночи.
========== 21 апреля, полдень ==========
— Ты балбесина,— говорю я от души.— Ещё немного, и я от тебя отвыкла бы.
— Слушай,— говорит она.— А ту фотографию, где ты Чарли Чаплин, ты тоже повесила?
Я киваю. В чёрных широких штанах и чёрной шляпке котелком я и правда как Чарли Чаплин, разве что усы не нарисовали, да грудь приходится прикрывать. Штиблет чёрных и блестящих тоже не нашлось, и я с тросточкой стою смущенная босиком и жду, пока Элен насытится и перестанет щелкать затвором. Я там как худой мальчишка, и это трогательно.
— Почти четыре месяца,— говорит она невпопад.— С ума сойти. Слушай, а ту фотографию, где ты на фоне заката?
Конечно, я помню, что это тоже один из любимых снимков Элен. На нём я почти обнажённая на фоне закатного неба — иду по мелководью, а брызги у ног блещут жемчужинами. Я видна лишь силуэтом из тёмного янтаря, полупрозрачным, сама себя не узнала бы, если бы не помнила точно, как было прохладно на вечернем ветру; там я точно с другой планеты, ещё более худенькая, чем обычно, с забранными волосами — просто придерживаю их рукой, а небо разгорается, абрикосовое, персиковое, сиреневое и в сполохах красных и чёрных.
— А какие у тебя новости?
— Ну,— я смеюсь,— летать я так и не научилась, твои опасения были напрасны.
День начался странно. Я неторопливо проснулась — до университета два часа, только ни в какой университет я не попала. Я нащупываю в складках одеяла свой телефон, и в этот момент он оглушает меня неизвестным номером, от которого у меня подпрыгивает сердце, да так и не возвращается на место, потому что я слышу то, от чего у меня слёзы сами собой брызжут из глаз:
— Анж… Это я.
Я вскакиваю, мне холодно и жарко одновременно, и за четверть секунды я умываюсь, одеваюсь и выскакиваю на улицу.
— Я потерялась, но я вернулась. Я никак не могла найти дверь обратно. Представляешь, две недели…
Я бегу по солнечным улицам, и потоки ветра подхватывают меня, чтобы я могла бежать ещё быстрее.
— Две недели. Я каждый день по два или три раза приходила туда, я уже выучила адрес и с закрытыми глазами могла приходить, но дверцы всё не было. Я сейчас долго не могу говорить, мне одолжил телефон какой-то добрый молодой человек.
Элен сказала, что вышла совсем не из университета, а где-то на углу рядом с торговым центром. Я бегу, как могут бегать только маленькие дети, которые не умеют уставать и у которых сил хватит на две электростанции.
— У меня украли телефон, в первый же день, я не знаю, как. Я ночевала на чердаках, правда, это было весело. Я наделала столько фото, ты удивишься. Ты не удивляешься обычно, но тут даже ты удивишься. Они замечательные, я без ложной скромности могу это сказать. За эти две недели я стала лучше говорить по-французски, чем за полтора года в университете…
Голос её звучит у меня в ушах ещё пять кварталов, хотя я уже давно положила трубку.
Элен сидит прямо на широком парапете у торгового центра. У неё на запястье бинт. А куртка распахнута, и в руках что-то нежного сиреневого цвета. И на плече её рюкзачок.
Я подбегаю и понимаю, что не в силах сказать ни слова.
Она такая худая, даже скулы острые на её мягком улыбчивом лице. И губы очень бледные.
Кудряшки собраны в пучок, но всё равно беспокойно торчат отовсюду. Прозрачный лак на ногтях жалкими остатками. И один шнурок бежевый, в цвет ботиночек, а второй бордовый, и я догадываюсь, почему.
— Это тебе,— говорит она, протягивая мне шарф. Нежный на ощупь, бледно-сиреневый, пахнущий вечерними цветами. Я прижимаю его к лицу, чтобы не расплакаться.— Он из одной лавочки в пригороде.
И я по-прежнему не могу сказать ни слова.
— Я сначала не поверила, что уже апрель. Я очень удивилась погоде. Хорошо, что зима была тёплая. Но потом вспомнила, что так бывает, если долго пропадаешь неизвестно где.
— Ага.— Я киваю несколько раз, потому что ужасно согласна.
Элен глядит на меня бесконечно долгое мгновение и молча обнимает. Я понимаю, что я тоже могу двигаться, и обнимаю её в ответ.
— Ты хочешь есть, наверное,— говорю я.
— Я хочу искупаться. Это желание вселенского масштаба. Ты же одолжишь мне свою ванну ненадолго? Я верну в целости и сохранности. Но да, сначала поесть.
Лапша с курицей и овощами обжигающая, и мы смеёмся от хлюпающих звуков, когда втягиваем длинную лапшу.
— Если бы я так не хотела в ванну,— говорит Элен и замолкает расслабленно.
Стеклянный потолок торгового центра — кусочек неба; мы объелись, и смотреть получается только вверх.
— Лопну сейчас,— жалуюсь я.— Я ведь не хотела есть, это всё ты…
— Ты оттаяла,— замечает Элен.— Я думала, ты вообще разговаривать разучилась.
— Балбесина ты…
Через час Элен отмокает в ванне, покрытая пеной — только голова, плечи и коленки наружу,— а я сижу на краешке и слушаю её.
Она пробыла в Париже всего две недели, но уже пропустила половину семестра, и мы пока не представляем, что она будет делать с университетом. Элен совершенно спокойна на этот счёт, и я понимаю, что мы вдвоём что-нибудь придумаем. Может быть, я спрошу у Светы, как всё сложится.
— Знаешь,— продолжает Элен,— это такой хороший молодой человек. Он оставил мне свой номер телефона и адрес, на всякий случай.
— Он кудрявый? У него есть бородка? И татуировка с иероглифами?
Элен выныривает из пены недоумённо:
— Нет, а что? Высокий, тощий, нос как у француза, а глаза очень добрые. Женей зовут. А что, а что?
— Потом расскажу,— выдыхаю я.— Продолжай.
Элен умудрилась даже заработать кучу денег и первым делом попыталась вернуть мне те, что я ей дала в декабре. Фотографировала туристов и горожан, развесила несколько парижских снимков в кафе, и хозяйка предложила ей время от времени забегать обедать бесплатно, и Элен даже побывала у неё в гостях.
— У меня было два любимых чердака, остальные холодные и неуютные. Правда, душа не было ни на одном, очень неудобно. А ещё, слушай, за мной там один француз ухаживал, мы гуляли у вечерней Сены. Ну, даже не у Сены, а там какие-то крошечные притоки, мостики. Честное слово, я там лягушек слышала. А он мне в это время что-то невыразимо нежное говорил. Невозможно серьёзно говорить о любви, когда вокруг квакают лягушки.
Я смеюсь.
— Пить хочешь?
Она увлечённо кивает, и я несу ей стакан с ледяной колой. Пузырьки колы оседают на запястье и тыльной стороне ладони, пока я выхожу с кухни. Я вспоминаю, как в детстве папа сажал меня на колени, и мы вместе пили из двух трубочек колу из одного стакана, и пузырьки смешно били в нос.
Элен жадно пьёт колу.
— Хорошо…
— Сейчас принесу тебе чистую одежду.
— Намекаешь, чтобы я поскорее выметалась? Ну ещё пять минуточек…
Я улыбаюсь:
— Нет, ты мне ещё миллион вещей должна рассказать, так что в общежитии сегодня пусть тебя не ждут.
