Как-то вечером я шел мимо американского ресторана, где платить нужно было в долларах, и на несколько минут задержался у стеклянной витрины. Внутри горел мягкий красноватый свет, за столиком сидели хорошо одетые господа, у стойки солдаты пили из высоких бокалов. Это была картина недоступной спокойной жизни победителей. Я тупо уставился сквозь стекло на царство изобилия, но вдруг кто-то тронул меня за плечо, и я услышал знакомый голос:

– Это вы, Фриц?

Я обернулся. Позади стоял доктор Бауэр, тот самый, у которого я был ассистентом целых пять лет. Он руководил моей докторской диссертацией. (Я так и не успел ее защитить из-за тотальной мобилизации). Бауэр явно принадлежал к числу хорошо одетых господ, в руках он крутил щегольскую Эйбеновую трость, а белый воротничок рубашки отливал аж в синеву.

Увидев меня, доктор пришел в неописуемый восторг, не вполне приличный для человека его возраста. Он подпрыгнул от радости и тут же предложил пообедать у него. Вытащив две двадцатидолларовые бумажки, он сделал в ресторане заказ на дом, а через полчаса мы уже сидели за столом в его квартире.

Несмотря на разруху, доктор Бауэр не изменил своим довоенным привычкам. Он расхаживал в бархатном халате, горничная готовила кофе. В душе я разозлился на своего учителя: ему, видимо, не было никакого дела до сотен тысяч немцев, живущих в подвалах. Скоро привезли обед из ресторана, в том числе две бутылки французского красного вина.

Доктор дождался, пока я съем свою порцию и потребовал описать мои злоключения после мобилизации. Собственно, моя служба в танковом батальоне ничем особенным, кроме плена, не ознаменовалась, и рассказ получился коротким. Но закончил я его фразой, которая, по моему мнению, должна была задеть профессора:

– Поскольку в так называемой новой Германии нормально могут жить только наши хозяева и те, кто им верно служит, то на моем будущем в качестве антрополога следует поставить большой крест.

Некоторое время профессор молчал, потом достал дорогую голландскую сигару, зажег ее и вкрадчиво сказал:

– Видите ли, Фриц, вы сейчас во власти эмоций. А это плохо. Чем быстрее немцы освободятся от эмоций, тем раньше наступит перелом.

Я не выдержал и вспылил:

– О каком переломе речь? Если вы думаете, что это тупое стадо на что-то способно, то я начинаю сомневаться в вашем чувстве реальности!

Я осознавал, что плохо владею собой, но остановиться не мог. Меня наконец прорвало. После одиннадцати месяцев подавленного молчания (в лагере мы старались не говорить о самом страшном), после трех недель тупого блуждания по Мюнхену, я чувствовал потребность обрушить на кого-нибудь свою горечь.

– Они нас победили! – крикнул я в спокойное холеное лицо профессора. – Все, что нам теперь осталось – покупать хлеб из отрубей по сто двадцать марок за батон! В Берлине стоит русская армия! Скоро они будут пасти своих медведей под Бранденбургскими воротами. Мы просто вымрем! Нас станут показывать в американских зверинцах…

Доктор Бауэр встал и перешел в мягкое кресло. Расположившись там, он потушил сигару и как бы невзначай сказал:

– Нет, дорогой Фриц. Все только начинается. – потом снова встал, сунул руки в карманы, прошелся по комнате туда-сюда и с улыбкой добавил, – Я был бы не я, если бы пригласил вас сюда только для того, чтобы раз в жизни накормить хорошим обедом. Видите ли, Фриц, я очень рад, что встретил вас, потому что именно вам мне хотелось бы предложить сотрудничество. Сейчас я занимаюсь тем, что устраиваю немецких ученых, потерявших после войны все. Теперь при этих Объединенных Нациях пытаются создать нечто вроде комитета по научному и культурному сотрудничеству, и вот мне удалось попасть в комиссию по организации немецкого отдела так называемой ЮНЕСКО. Считайте, что вы спасены. Я беру вас к себе, и вы сможете сколько угодно заниматься своими персами. Более того, я обещаю вам экспедицию в Центральную Азию, где ваши знания послужат общему делу. С завтрашнего дня можете приступить к работе.

Мной овладело странное чувство. С одной стороны, сообщение профессора меня обрадовало. По крайней мере, думал я, мне не придется каждый день при разгрузке ящиков вспоминать данные из полевых блокнотов, которые погибли после мобилизации. Но работать в рамках структур, созданных оккупантами, мне казалось крайне неприятным, особенно на фоне всеобщей разрухи и хаоса. И я сказал об этом доктору Бауэру, а потом спросил:

– Интересно, а как это вы попали в американскую комиссию? Ведь вы всегда придерживались далеко не самых либеральных взглядов, и, если не ошибаюсь, именно вы входили в число тех самых трехсот немецких преподавателей университетов, которые сразу поддержали новый режим после назначения Гитлера рейхсканцлером? А ваши статьи по вопросам расовой неполноценности славян? Именно за них вас поставили во главе кафедры.

Бауэр снова улыбнулся и спокойно ответил:

– Не мне напоминать вам, дорогой Фриц, что разница в возрасте между нами составляет более тридцати лет. Вы всю сознательную жизнь провели в государстве Гитлера, а на моем веку сменилось много властей. Я учился при кайзере, меня чуть не расстреляли при коммунистах, я помню всех этих Эйбертов и Каппов… Гитлер тоже был преходящ. Года два назад я начал осознавать, что впереди у нас большой провал, хотя наше радио кричало о грядущих победах. Как и следовало ожидать, все погибло. Вы видите, в какое стадо превратился «гордый немецкий народ» из брошюр про кровь и почву? Ничего другого и быть не могло. Я долго думал, что же сыграло решающую роль в нашей гибели. И пришел к любопытным выводам.

Стало ясно, что профессор слегка захмелел. Но я решил его не прерывать.

– Наша беда в том, – продолжал Бауэр, – что мы оказались слишком культурны. Немецкий солдат на позициях читал Ницше, которого издавали карманным форматом, специально для уходящих на фронт. А что было в ранце у англосакса? В лучшем случае банка кока-колы и рулон туалетной бумаги. Поэтому они нас и победили. История устроена так, что все культурные нации обречены на вымирание. Их окружают варвары, и этим варварам несть числа. Вот англосаксы и есть современные варвары человечества. У нас был порядок, дисциплина, образованность, форма, манеры, тысячелетняя традиция. У них – жевательная резинка и джаз. И именно поэтому они победили. Как говорят мои подопытные славяне, простота хуже воровства. И теперь вы видите, что миллионы так называемых представителей великого немецкого народа готовы влезть на деревья и замахать хвостами от радости, что им это, наконец, разрешили. Ибо человеку культура сама по себе противна, она противоречит его разрушительным инстинктам. А мы вздумали защищать ее с оружием в руках… Впрочем простите, Фриц, я сильно отвлекся от темы.

Профессор взял новую сигару, глубоко затянулся и продолжал.

– Однако сохраняется то, что ведет мир в сторону от пропасти, то есть культурная элита, творческое меньшинство. И оно обязано защищаться. Но как? Ведь все средства защиты теперь в руках у дарвиновских обезьян? Однако и мы не оставлены Провидением. Эпоха войн с пушками и танками кончилась. Наступают новые времена, и новые войны будут сражениями чистого интеллекта. Это будут финансовые, политические, пропагандистские войны, когда люди станут умирать, не понимая, что же их убивает. Если новые гении новых войн будут здороваться со мной за руку, я сочту, что я победил. Самое главное – спасти немецкую интеллектуальную элиту. Мне плевать на «носителей арийского духа», которые теперь торгуют консервами на вокзале. Зато мне интересны профессора физики и математики. Это люди будущего, и наша задача – спасти их. Этим я и занимаюсь в комиссии, хотя мало кто об этом догадывается. К счастью, американцы оказались глупее, чем я думал. Никто особенно не интересовался моим прошлым, у них вообще не каждый человек знает, что такое социальная антропология. Меня просто взяли на службу с окладом в полторы тысячи долларов, а в Германии, да и в Америке это ведь целое состояние. Я беру вас своим секретарем, вам будут платить восемьсот долларов, вы сможете безбедно существовать, более того, вы будете вести научную работу, сможете защититься даже в Оксфорде, если захотите. Ну как, устраивает вас такая перспектива?