У него хватало опыта и жизненного ума выявить рано поседевшего коротко стриженого фраера с пятью пунктами по 58 статье, которого на удивление часто лупцевал бригадир Рваный. Зря он это делал, зря. Слишком спешил, с-сука. С наблюдательного пункта Поройков собачьим нюхом чувствовал, что сам бригадир, после каждой зуботычины, бежал выполнять какие-то тайные распоряжения этого стриженого фраерка.

Почва уходила у Поройкова из-под ног. То же чутье ему подсказывало совершенно недопустимую для его душевного равновесия мысль, что вовсе не сдернуть с кичмана собирается эта серо-черная рвань, что все их усилия направлены на рост производительности труда и досрочную сдачу объекта социалистического строительства. И от этих мыслей хотелось задрать голову к рано темнеющему небу и по-волчьи завыть на прозрачный рожок Луны.

ВЫБОР

Так ведь и с Седым полная непонятка получалась. Лежит, блин, уткнувшись в стенку носом. Нюхач называется. Жрать стал отказываться. И до полного венца всему ихнему мероприятию три дня осталось, не больше.

- Слушай, Седой, а ты сам когда-нибудь те врата видел? - спросил Ямщиков.

- Ну, хотя бы раз запирал? Рыжий ведь еще про какие-то битвы говорил вроде, в которых ты участвовал.

- Там, в сущности, никаких битв не было, - спокойно ответил Седой, пребывавший в последнее время в каком-то полуобморочном состоянии. - Народ тогда был другой. Вот евреев тогдашних взять. Войско собиралось мигом. Я, в принципе, тогда даже в Факельщике и Воине не нуждался. Народ потому что веру имел, собственную любовь хранил и за нее дрался. Просто выходишь, к примеру, на стихийно возникающий митинг и объявляешь: "Так и так, господа-товарищи! Я - Нюхач. Несу, блин, в себе надежду на спасение. И если вы немедленно не возьметесь за ум, никакого спасения вам не будет. От хрена вам уши, а не спасение! Погрязли вы в том-то и том-то, ссучились, одним словом!"

- А они чего? - с любопытством спросил Ямщиков, явно увлекшись историческим рассказом.

- Я же говорю, организованный народ-то был. Ковчег тут же выносят, трубы иерихонские в зубы зажали, и вперед строевым шагом! Какой там в задницу Армагеддон! Ни разу до крупняка дело не доходило, - вдохновенно рассказывал Седой, размахивая руками.

- А если они не поверили бы? - проявил аналику мышления Ямщиков.

- Ни разу такого не случалось. Причем, что характерно, просто скажешь:

"Сон мне был! Что вы все суки! Господь на вас гневается!" И сразу же проникались. О душе своей народ думал! - расхвастался Седой.

- Ты смотри! А помнишь, как мы в той же Дании, где, блин, все в ожидании, тогда еще мы уговаривали всех подсобить, умоляли! Про душу ты им еще бессмертную рассказывал! - разнервничался Ямщиков.

- А ты про инквизицию вспомни! Во что она превратилась! А я так полагаю, что туда опять наши дружки проникли, чтобы все идею извратить. Помнишь, гезы рассказывали про двух странных инквизиторов из Германии, которые без охраны не боялись по самым глухим местам шастать? И еще, помнишь, "Молот ведьм"? Книжка-малышка, по которой половину Европы выжгли? Так вот она была написана как раз этими двумя инквизиторами из Германии! А вспомни всех инквизиторов, которых мы потом знали! Они же без охраны и двух капитанов до сортира во дворе пройти не могли! Им бы мигом башку проломили! А что те двое творили? - в запальчивости ответил ему Седой.

- Точно! Значит, наши друзья тогда инквизиторами заделались! Вот суки!

- И ведь раньше все население с сарказмом к самому существованию ведьм относилось! А инквизиторы были лишь тайным сообществом, воинством Христовым, которое несло вахту, отслеживая появление саров по нашим древним описаниям. И как только охота на ведьм стала вдруг прибыльным делом, когда имущество сжигаемого делилось тут же между Церковью, доносчиками, судейскими, так и пришел конец поискам собственно саров. Все поменялось. Сама Церковь поменялась. Скажи кому-нибудь, что раньше делопроизводство церковное велось на древнееврейском, а служба - на древнегреческом, и что латынь даже изучать никому в голову не приходило ведь никто не поверит!

- Твою мать!

- Вот, Грег, кстати, о матери. Ты тут столько отирался, а никакие корни родственные не нашел? - с непонятным, жадным интересом спросил его Седой.

- Не-е... Так и искать-то некогда было, все время в командировках.

- Странно. Раньше все-таки легенды более основательно привратникам составлялись.

- И не говори.

Чем ближе продвигались они к той наклейке в расписании про бывшее Подтелково, тем меньше народа оставалось в вагоне. И, странное дело, пассажиры, покидая их вагон через ближний тамбур, словно делали какой-то выбор для себя. Некоторые стучали в их двери, кланялись на прощание этой дуре набитой, желали счастья. В будущем.

Старуха из восьмого купе почему-то наоборот к Ямщикову начала на выходе прикалываться. Мол, сыночек, нехорошо мать-то забывать. Какую мать? Твою мать. Перемать. Потом давай, главное, ихнего жида-предводителя крестить.

Нюхача-Седого. А тот, главное, ни чо, не отпирался. Спасибо, говорит! Так бабка даже завыла в ответ: "Спаси вас Бог, сыночки!"

Интересно, а если бы у него, Ямщикова, в самом деле, была мать, она бы тоже к старости сдвинулась?

Ну, это-то как-то можно было перетерпеть. Хрен с ними. Труднее было принять то, что некоторые почему-то наоборот останавливались возле пятого купе, прикладывая в забытьи ладони к двери, будто стараясь причаститься напоследок к тому, что она скрывала от их незрячих глаз. И от этого становилось как-то не по себе. И еще этот Флик многозначительно подмигивал Седому, намекая, что, мол, напрасно они ему не поверили, когда он трепался про пятое купе. А на Ямщикова даже не смотрел. Не смотрела. Блин.

Да когда был перевес сил был в пользу привратников? Такого чо-то Ямщиков-Грег не припоминал. Все время приходилось за все задницы отдуваться. Никакого перевеса и теперь ни Седой, ни Ямщиков, внимательно прислушивавшиеся на стоянках к выходившим пассажирам, не чувствовали.

Скорее наоборот, народ, в большинстве своем все охотнее кланялся пятому купе.

Кто, собственно, заглядывал к ним попрощаться? Старик с орденскими планками, бабка эта из восьмого купе, женщина с теми шелудивыми пацанятами, которой иногда помогала водиться Марина... Да, кто был с детьми, почти все попрощаться заходили. И ихние заморыши радостно выглядывали из-за мамкиных полушубков, с любопытством пялясь на Седого, так и не снимавшего своих черных очков.