- Ну чо ты, чо? - задыхаясь от бега, уговаривал он плачущую Маринку, уткнувшуюся к нему в свитер на груди. - Эх, мама моя родная! Не плачь, пойдем, Мариша, озябла, небось...
Он по-хозяйски полез ей под полушубок, чтобы проверить температуру ее тела, Маринка испуганно охнув, стала оказывать слабое сопротивление, и на Ямщикова вдруг от ее этого трепыхания накатило что-то такое, такое, от чего он решительно повалил Маринку в мягкий пушистый снег на котором проплешинами чернели хлопья сажи...
* * *
Над сопкой Чертова Голова вторую неделю клубился густой серый туман.
Поэтому к месту предполагаемой аварии действительно можно было добраться только на дрезине. Пока на узловой станции сообразили, куда мог отвалить прицепной вагон, пока собирались спасатели, пока искали дрезину, прошли сутки. Все знали, что если после предполагаемого крушения и остался кто-то в живых, то за эти сутки ему как раз придет каюк на крепком морозе.
Но, добравшись до Еловой пади по ветке, построенной когда-то зэками многочисленных лагерей Сиблага, у опрокинутого вагона замерзшие на дрезине мужики обнаружили уютный костерок, зимник, покрытый одеялами и снегом, внутри которого пыхтел сизым дымком выломанный с мясом вагонный титан.
Возле костра сидел коренастый мужик поселкового типа, который беззлобно сказал спасателям, сплюнув в сторону щербатым ртом: "Хрены-то не отморозили на своей таратайке? Чо так долго-то? Чаю давайте, выпейте с дороги! Тише только, у меня жена беременная уснула только что... Могли бы и раньше приехать, все-таки не май месяц, гниды!"
Мужа и жену Ямщиковых доставили на ближайшую станцию уже под утро. На Ямщикову заботливый муж навялил почти все одеяла, которые ему удалось извлечь из вагона. Он всю дорогу спрашивал ее угрожающим тоном, укоризненно глядя на запоздавших спасателей: "Ты там как, Мариш? Не замерзла?" Заколебал, прямо, всех этими вопросами! Но жена его была, вроде, женщина скромная, на рожон не лезла, права не качала. Она только сопела под одеялами, норовя ухватить своего неказистого мужа то за рукав, то за полу овчинного тулупа тонкими цепкими пальчиками.
* * *
От перрона отходил состав "Пекин-Москва", единственный приличный состав, проходивший через эту Богом забытую дыру. В окнах вагонов уже зажглись уютные лампочки в желтых абажурах, и на вокзальную суету с любопытством пялились жизнерадостные узкоглазенькие лица. Только в одном окне пассажиры предпочитали не высовываться, два их силуэта угадывались за полузадернутыми занавесками с эмблемой состава.
В купе на мягких диванах сидели двое. Господин Восьмичастный, возвращавшийся из Пекина после заключения выгодного контракта, и господин Циферблатов, прослушавший курс менеджмента по кадрам в рамках реконструкции системы управления МПС где-то на Востоке. Оба они внимательно следили за молодой женщиной, оравшей на весь перрон: "Гриша-а!
Гришенька-а!" С торца здания вокзала бегом к ней протрусил коренастый бугай с двумя пакетами. Женщина тут же расцвела лицом, а мужик вынул из пакета большое красное яблоко, вытер его о засаленный полушубок и принялся усиленно совать женщине в руки. Потом мужик стал проверять билеты, которые достал вместе с многочисленными справками из-за пазухи, и принялся крутить головой в поисках каких-то путей, указанных в билетах.
Женщина, кушая яблоко, при этом что-то сквозь смех рассказывала ему.
Глупость какую-то, конечно. А тот, главное, ничего, слушал ее с повышенным вниманием.
Господин Восьмичастный в раздражении задернул занавески. На вокзале объявили, что пассажирский поезд на Ачинск отходит с третьего пути. И господин Циферблатов только хмыкнул. Успел этот мудак купить своей крале яблочков до отправления.
Они сидели молча. О чем говорить? И так все было ясно. За окном старый обшарпанный вокзал медленно отправился на Восток. Будто знакомый фильм кто-то перематывал назад. Вначале медленно, а потом все быстрее, быстрее, быстрее...
Надо было снова собирать силы. И в который раз вновь придут эти трое, что только сейчас радостно воссоединились у них на глазах. Они опять только своим появлением разрушат все, созданное с таким трудом... Что же поделать с этой любовью, которая, опираясь на веру, всегда беременна надеждой? Чем же вытравить ее?
Господин Восьмичастный сидел в глубокой задумчивости. Хуже всего, что он вновь не чувствовал крыльев. Сколько же они будут расти? И когда брился сегодня утром, собственные глаза ему показались странными. Точно.
Голубыми. Ничего пока не сделать, надо ждать. Ждать, ждать...
Из тяжких размышлений его вывел голос попутчика. Господин Циферблатов, улыбаясь чему-то, произнес вдруг высоким чистым голосом: "Знаете, а у меня под Армавиром живет мать!"
Твою мать...
Ижевск, 2001-2002 гг.
