- Гришенька, держи! - услышал он шепот Флика и почувствовал, что в руках у него оказался небольшой, но хорошо заточенный топорик. Вот, бля, про пожарный ящик Петровича он почему-то совсем забыл! Потом за его спиной нестерпимым для тварей светом вспыхнул факел Флика, и Ямщиков окончательно простил ему, что на этот раз он стал бабой.
* * *
Вагон въехал в подготовленный циферблат, почему-то вдруг остановился. Но разве это уже имело значение, если факельщик так и не разжег свой огонь?
Все жертвы будут приняты и оценены. Все получит свою цену.
- А-а-а... - еще громче, еще нестерпимее завыли женщины. И каждая из них знала, что уже никогда не сможет остановиться, потому что, разрывая былые балахоны, на их спинах прорастали огромными мясистыми червями, покрытые свежими сгустками крови, отростки, с любопытством вглядывавшиеся в мир, который им предстояло поглотить.
И то, что когда-то очень давно было Колькой, подошло к самому разверстому зеву дымохода чума и подняло голову со страшным кровавым отростком к небу, словно пытаясь кому-то пристально вглядеться в глаза. И на плечи, укрытые белым балахоном с подсыхающими пятнами крови, стекавшей по мертвому лицу, с неба медленно кружась, посыпались черные, антрацитовые снежинки...
Существо с воем подняло лапы вверх, будто стараясь дотянуться крючковатыми, серыми пальцами до светлеющих небес.
Черный снег сыпался с молчаливого неба. Время останавливало свой ход. Но среди небольших по-прежнему красивых даже в своем трауре снежинок блеснула всеми сокровищами мира крошечная слезинка. Ничтожная слезинка, каких много, бесконечно много в этом мире. Она падала медленно-медленно, нестерпимо сверкая в отблесках неизвестно откуда пробивавшегося огня, и то, что было когда-то Колькой, попыталось неуклюже отползти в сторону. Но она все же упала на безобразный отросток, прожигая его насквозь...
И языки пламени, что, казалось, навеки уснули в красневших углях, вдруг вспыхнули жаркой, пылающей страстью, сметая на пути все, что минуту назад еще тянуло в горящем чуме свою бесконечную песню...
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Они стояли у опрокинутого вагона. Ямщиков тупо разглядывал просевшие звенья.
- Чистая работа, Флик, - сказал он, почесав в затылке. - Кто-то без нас тут постарался. Причем, заметь, на самой границе циферблата. Еще бы чуть-чуть...
- А вдруг на нас свалят, а? - со страхом спросила Марина.
- А как докажут-то? Этим костылям полвека - не меньше! Сваливать надо.
Засасывает вагон-то! Гляди!
Мимо них несся вспаренный Петрович с удавом наперевес.
- Ты куда, вожатый? - окликнул его Ямщиков.
- Приде-е-ет! Придет темный Хозяин Вселенной! В мрак окутает ваши дома!
Испепелит ваши очаги! - завопил Петрович, останавливая возле них, чтобы перевести дух. - К Всевидящему Оку я подаюсь... Так Циферблатову и скажете. Мол, в тайгу пошел душу его, Циферблатова отмаливать! Свою-то уж, после ваших номеров, не спасти. Кирюшу в лесах на волю выпущу... Какие же вы все... Гады вы!
Последние слова Петрович выкрикнул уже на бегу к ближайшей сопке. Он обернулся к ошалевшим Маринке и Ямщикову, погрозил им свободным кулаком, не обвитым Кирюшей, сплюнул и помчался по направлению к темневшему поодаль кедровнику отмаливать душу Циферблатова.
- Ой, опять крутит! - сказала Маринка, побледнев.
- Чего у тебя опять крутит, - раздраженно сказал ей Ямщиков. - Все-то у тебя крутит, гнида! Скоро спасатели приедут на дрезине, а тут сразу кручение начинается! Башку бы тебе открутить! Ведь чуток не накрылись без факелов твоих! Так бы и дал в ухо!
- У меня, Ямщиков, это... Ребенок у меня, наверно, будет... Вроде я где-то читала, что так начинается... Газетка такая в третьем купе валялась...
- Ну, ты и сука, Флик! Я чо, один буду тут показания давать, объяснять, как это мы в живых остались, где Петрович с удавом, кто песок в буксы насыпал, кто стрелял, кто глотки резал... А он блевать пойдет! Ребеночка ожидать! Чо ты прикидываешься-то? Я с тобой сейчас, знаешь, что сделаю!
Нет, как ты успел-то, а? Ведь все время на глазах был!
- Не знаю я... Не скажу тебе, короче, определенно...
- Флик... Так ты что... Даже от кого не знаешь? Ну, уж нет! Вот в непорочное зачатие я с кем угодно поверю, только не с тобой, сволочь!
Говори сейчас же, от кого ты сука... того? - прошипел Ямщиков, и вдруг, неожиданно для себя с отчаянием сдавленно выдохнул: "Ты с кем снюхалась, блядища?"
Маринка, растирая слезы по грязному, покрытому копотью лицу, шаг за шагом отступала от разъяренного Ямщикова, со страхом глядя в его побелевшее лицо.
- Гриша, Гришенька! Не надо... Не кричи на меня... Я в коридорчике стояла, плакала. А тут мне Наталья Семеновна сказала, что ты меня в тамбуре ждешь, просил, мол, передать, что по важному делу... Я и пошла... Побежала. А там темно было... Ну, я как вошла, так меня сразу на руки подхватил кто-то и понес... Не виноватая я, Гришенька! Мне ведь никто таких слов не говорил, на руках тоже не носили... чо-то... Не кричи на меня... Правильно говорят про вас, мужиков: "Как на бабу идут - города отдают, а взявши, им погоста жалко!" Пойду я, Гриша, утоплюсь лучше... рыдая, проговорила Маринка, знакомым движением поправила шаль на груди, и, ссутулившись, пошла неверным шагом вдоль накренившегося вагона.
До Ямщикова начал доходить смысл только что сказанного Маринкой. А он-то еще, в глубине души, удивился тому, что Наташка заявилась тогда хоть бы хны к нему в тамбур... Согласилась, главное, тут же, будто ждала. Ну, Наталия, ну, гнида! Точно! А он-то еще думал, откуда у такой знакомой Наташки, в которой ему нравилось все, кроме костистой, по-мужски поджарой фигуры, такие... ну, все такое, короче, подходящее. И ни разу Наташка не выдохнула ему так в лицо, с горячей страстью: "Гришенька-а!" Блин, а он-то подумал, что ему показалось, что ... ну, не может же такого быть... с Наташкой. А ведь эту доверчивую телку Марину, похоже, действительно того... ну, никто до него на руках и не носил...
- Постой! Постой, дура! Стоять, говорю! Маринка! Стой! - отчаянно заорал, Ямщиков, догоняя, замедлившую шаг, обернувшуюся к нему Маринку. У нее были знакомые глаза. Какой же он дурак! Только сейчас он вдруг понял, что они напоминали ему вовсе не какого-то полузабытого Флика, а глаза его, Ямщикова, матери... Точно! У него же мать была! И, хватая Маринку в охапку, прижимая ее к себе, он со стыдом вдруг вспомнил про мать, жившую где-то в Ачинске, после которой остался дом на окраине, где он, после ее смерти, так ни разу и не был. Эх, мама родная...
