Правда, Седой запретил им вспоминать. Он сказал, что это мешает накапливать им силы. Но, качаясь на нижней полке в такт вихляниям последнего прицепного вагона, хотелось бы зацепиться мыслью хотя бы за что-то в собственном прошлом. Нынешнего прошлого не было вовсе. Странно, паспорт был, и, судя по нему, были двадцать восемь лет жизни. Правда, вместо родителей был, конечно, прочерк. Прописка еще была интернатовская, а потом общежития швейной фабрики г. Великие Луки. Интересно, а где они?

Даже сапоги были на каблуках. Очень неудобные каблуки. У них на ботфортах были совсем не такие каблуки, на них даже прыгать через голову можно было.

А это что? Каблуки? Как ходить-то на них?

Засыпала она только под утро. Ей казалось, что утром ее уже не выкинут из вагона. Но даже утром приходили сны с каким-то странным змеенышем, который хитро улыбался ей и говорил: "Беленькая ты теперь, значит! Я люблю мышек беленьких!"

Раз не было прошлого, то и снов никаких быть не должно. Но опять снился тот вокзал, ее отражение в стекле, которое смотрело на нее само по себе и хлопало ресницами. Из-за этого отражения на нее смотрел страшными желтыми глазами командировочный их пятого купе... Во сне Грег и Седой ей очень верили, что тогда у туалета она выдержала схватку с самим саром. Во сне они не ржали, не крутили у виска, а уважительно кивали головами и говорили, что Факельщик у них - самый боевой Факельщик всех Армагеддонов.

Начальству даже обещали об этом происшествии доложить. Но почему-то сама она при этом стояла одетая не по форме. Какие там ботфорты! Голая абсолютно! А этот змей обвивался вокруг ее обнаженной талии, свистящим шепотом говорил ей гадости о ее ногах и фигуре... И еще проводник Петрович в каждом сне умильно блеял над самым ухом: "Кирюша! Кирочка! Где ты, мальчик мой?"

- Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о! - заунывно пел странный человек. Она опять пропустила момент, когда он появился в купе. Вот так однажды она проморгает и появление тех, кто придет за нею.

- Ты о чем, папаша тут воешь? - спросил Ямщиков, спускаясь с верхней полки.

- А чо визу, об том и пою! Вот вижу, муз с зеной куда-то едут, к мамке едут, наверное, об том и пою! - неожиданно радостно ответил новый пассажир.

- Где ты мужа с женой увидал, пень старый? - проворчал Ямищиков, застегивая брюки.

- Я столька видал, паря, сто ты ебнесся, когда узнаес! Она - зенщина, ты - муссина, друзба у вас на крови замесена, так кто вы такие? Муз и зена, верно? - хитро погрозил старик пальцем Ямщикову.

- На крови говоришь? И чо ты еще видишь, огрызок? - угрожающе спросил его Ямщиков, поигрывая свинчаткой в огромном кулаке.

- У меня глаз острый! Я белку в глаз стрелял, когда молодой был, как ты!

Я и сейчас все визу! Вон у нас Колька был ветеринар, хоросий был ветеринар, а потом, когда свободу дали, он ресил, сто он не ветеринар, а Всевидяссее Око Бога! Вот как! А сто ты за Око, если ты погоду не видис?

Если ты не видис, что пурга будет, а? Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о! снова затянул он свою песню. В отличие от Ямщикова, ей эта песня почему-то даже нравилась.

- Ты бы заткнулся, папаша, а? Не видишь, человек спит! - кивнул на нее Ямщиков.

- А говорис, не муз! Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о-сый муз! - с понятием поддакнул старик.

Ямщиков презрительно сплюнул, взял пачку сигарет со столика и вышел из купе. Седого тоже почему-то не было на его полке. Напротив прикидывающейся спящей Марины сидел веселый диковинного вида человек в поношенном треухе, валенках и пиджаке с орденом Героя Социалистического труда. Лицо у него было коричневым, изборожденным морщинами и оспинами, но светилось полным довольством собою и жизнью.

- Молодуска! Вставай! Ай, какая ты красивая, молодуска! Как Любовь Орлова! - сказал он Марине.

- Да какая я красивая... - с непонятной тоской произнесла Марина. Не было в ней с утра никакого куража, чтобы воспринимать шуточки постороннего узкоглазого дедушки.

- Говорю красивая, знащит, красивая! Я столько баб видал! Всяких! мечтательно протянул дедок.

- Где это ты баб-то видал, кроме своих этих... Для вас, после ваших баб, все красивые будут, - раздраженно сказала Марина. Сказала и почувствовала, что именно так бы одернул разошедшегося старикана Флик. Марина бы так все-таки не сказала.

- Ай-я! Совсем дура баба! А сибко хоросая, сибко! Да я при старой власти два раза от Щукотского автономного округа в Верховный совет избирался!

Там, знаес, какие бабы были! Терехова Валя со мной фотку делала! Да-а...

Армянки какие были! Ай-я! Вращихи-зенщины!

- Да что ты понимаешь, - понуро произнесла Марина.

- Все понимаю! Все! К вам наросно сел. Меня ведь узе просили против вас посаманить. Камлаю я хоросо! Ай-я! Много денег давали, ясик водки давали!

А я на вас ресил посмотреть! Хы-хы! Думаес, прямого вагона нет до Сыктывкара? Ни хераськи! Хы-хы! Я за вас ресил камлать, хотя от вас и спасибо не будет. Плохой с вас баксис! Если твой муз не побьет, так вот мне и спасибо будет, - захихикал старичок.

- Он мне не муж, - сказала Марина.

- Правильно, он зе тебя есе не видит! Ты сама себя есе совсем не видис, девка! Ни чо, кто на свету не разберется, тот в чуме впотьмах насарит!

Хы-хы! - продолжал ехидничать северный дедок.

Марина вдруг вспомнила слова Седого о том, что от каждого попутчика они должны для себя что-то узнать. А мысли все сворачивались на очень важную лично для нее тему о внешности, можно сказать, болезненную тематику, но, взяв себя в руки, она спросила: "Ты чо там про какого-то Кольку-ветеринара нес, старый?"

- А-а! Проснулась молодуска! А этот твой, не муз, дурак он, видно!

Слусать не любит старых людей. Ехайте дальсе, там к горе приедете, чо-то будет там у вас, я камлать буду, но иногда ведь ни хераськи дазе с камланием не выходит... Колька нас секту собрал, камлают оне тама, молятся по-своему. Видис, когда люди вокруг собираются, камлание лутсе идет. Сила их дус помогает дальсе забираться. Вот и Колька, видно, это знает. Большой якут Колька! Сильный якут! А сюкся завсегда сильнее! Но у нас все сильные сюкси давно спилися, а якуты у-у! Сколько не пьют, только сильнее становятся! У него пятно родимое мезду бровей с роздения. Там ведь, в самом деле, есе один глаз раскрыться мозет. Но только, если в Кольку войдет сто-нибудь. А в него мозет. Мозет войти. В старое время в него столько водки входило, сто даже насы знатные оленеводы поразались. Вы к Кольке едете! Тосьно! Много, много народа там против вас камлает! Ладно, щас злой щеловек придет, обратно лозись, одеялом накройся, молодуска!