– Есть, совсем близко, – ответила Бетти, стараясь собраться с силами. – Не бойтесь за меня, соседи.

– Да ведь дорога тебе не по силам. Куда же ты пойдешь? – услышала она сочувственные голоса.

– Пойду в Лондон, когда все распродам. – сказала Бетти, с трудом вставая. – У меня есть друзья в Лондоне. Мне ничего не надо. Со мной ничего не случится. Спасибо вам. Не беспокойтесь обо мне.

Доброжелательный фермер в желтых гамашах и с красным лицом, укутанный в красный шарф, сказал хриплым голосом, что «не надо бы ее пускать».

– Ради господа бога, оставьте меня в покое! – взмолилась старая Бетти, и все ее страхи ожили в ней. – Я теперь совсем здорова и сейчас уйду.

Она подхватила свою корзинку и нетвердыми шагами бросилась было бежать от них, когда тот же фермер удержал ее за рукав, настаивая, чтобы она пошла вместе с ним к приходскому лекарю. Собравшись с силами и призвав на помощь всю свою решимость, бедная женщина, вся дрожа, оттолкнула его руку почти с гневом и пустилась бежать. Она почувствовала себя в безопасности только тогда, когда между нею и рыночной площадью было не менее мили, а то и двух, и, словно загнанное животное, забралась в рощицу, чтобы отдышаться там. Только тогда она впервые осмелилась вспомнить, как она оглянулась через плечо, выходя из города, и увидела вывеску «Белого Льва», качавшуюся над дорогой, палатки на рыночной площади, старинную серую церковь и кучку народа, глядевшую ей вслед, но не решавшуюся пуститься вдогонку.

Другой случай, напугавший ее, был такой. Она снова почувствовала себя плохо, потом ей стало как будто лучше, и несколько дней она шла по большой дороге, там, где дорога подходит к самому берегу реки и отмечена белыми столбами в тех местах, где ее заливает в дождливое время. Навстречу ей по реке тащили баржу, и Бетти села на берегу отдохнуть и посмотреть на баржу. На повороте реки буксирный канат ослаб и окунулся в воду, и в эту минуту у Бетти так помутилось в голове, что ей почудилось, будто с баржи ей кивают мерно и торжественно, маня ее к себе, тени ее умерших детей, ее умерших внуков. Потом, когда канат снова натянулся и поднялся над водой, роняя брильянтовые капли, ей показалось, будто он разделился на два параллельных каната и, гудя как натянутая струна, ударил по ней, хотя он был далеко. Когда она снова открыла глаза, не было ни баржи, ни реки, ни дневного света, и человек, которого она никогда раньше не видела, наклонился к ней, держа в руках свечу над самым ее лицом.

– Ну, хозяюшка, – спросил он, – откуда вы и куда идете?

Бедняжка в смущении ответила ему вопросом, где она находится.

– Я шлюзовой, – сказал мужчина.

– Шлюзовой?

– Сторож при шлюзе, а это шлюз. Сторож или помощник сторожа, это все одно, пока тот, другой, лежит в больнице. Вы из какого прихода?

– Приход! – Она вскочила с койки, глядя на него со страхом и шаря руками свою корзинку.

– Вас об этом спросят в городе, – сказал сторож. – Там вы попадете разве только в разряд временных. Они вас скорехонько отправят на место жительства. В таком состоянии в чужой приход вас не примут, разве только временно.

– Опять у меня был обморок! – прошептала Бетти Хигден, хватаясь за голову.

– Был обморок, сомневаться не приходится, – ответил сторож. – По-моему, тут мало сказать «обморок», как было сказано мне, когда вас принесли. А друзья у вас имеются, бабушка?

– Самые хорошие, хозяин.

– Так я бы вам советовал разыскать их, если вы думаете, что они могут вам помочь, – сказал сторож. – А деньги у вас есть?

– Совсем немножко, сэр.

– Хотите, чтоб они при вас остались?

– Конечно, хочу.

– Ну, знаете ли, – сказал сторож, пожав плечами, засунув руки в карманы и качая головой с самым мрачным видом, – приходское начальство в городе отнимет их у вас, если вы пойдете туда, можете хоть присягу дать.

– Так я туда не пойду.

– Они вас заставят все отдать, сколько у вас есть, – продолжал сторож, – за то, что окажут временную помощь, и за то, что отправят в ваш приход.

– Спасибо вам, хозяин, за предостережение, спасибо за то, что приютили, всего вам хорошего.

– Погодите-ка, – сказал сторож, загораживая ей дорогу к двери. – Что вы так дрожите и куда это вы заторопились, бабушка?

– Ах, сударь, сударь! – ответила Бетти Хигден. – Я всю жизнь старалась не попасть в приход, всю жизнь бегала от него и теперь хочу умереть на свободе!

– Не знаю уж, – сказал сторож, что-то обдумывая, – можно ли вас отпустить. Я человек честный, добываю хлеб в поте лица и могу попасть в беду, если отпущу вас. Один раз я уже попал в беду, ей-богу попал, знаю теперь, что это значит, и после того остерегаюсь. С вами опять может случиться обморок, как отойдете с полмили, а может и с четверть мили, вот тогда и спросят, почему же этот честный сторож при шлюзе ее отпустил, вместо того чтобы доставить в целости и сохранности в приход. Скажут, вот как должен был поступить человек честный, – продолжал сторож, умело затрагивая самую чувствительную струну в ней – страх, – он должен был доставить ее в приход. Вот чего следовало ожидать от человека с такими правилами.

Он стоял в дверях, а бедная старуха, измученная заботами и утомленная трудной дорогой, заливалась слезами и, сжав руки, умоляла его с тоской:

– Я же сказала вам, хозяин, что у меня есть хорошие друзья. Вот по этому письму вы увидите, что я вам не соврала, они еще будут вам благодарны.

Сторож развернул письмо с важным видом, посмотрел, и лицо его ничуть не изменилось. Но если б он мог прочесть, что там было написано, оно, верно, изменилось бы.

– А сколько мелочи, миссис, будет, по-вашему, совсем немного денег? – спросил он с рассеянным видом, сначала подумав.

Второпях ощупав свои карманы, Бетти выложила на стол один шиллинг, две шестипенсовых монеты и несколько пенсов.

– Если б я вас отпустил, вместо того чтобы доставить в приход, – сказал сторож, пересчитывая глазами деньги, – то вы бы оставили это здесь по собственному желанию?

– Возьмите их себе, хозяин, возьмите на здоровье, я еще вам скажу спасибо.

– Я человек честный, – сказал сторож, отдавая ей письмо и одну за другой опуская монеты в карман, – добываю свой хлеб в поте лица, – тут он провел рукавом по лбу, как будто именно вот эта часть его скромных прибылей была результатом тяжких трудов и добродетельного прилежания, – и поперек дороги вам становиться не хочу. Идите куда вам вздумается.

Она вышла из сторожки, как только он ей позволил, и опять побрела по дороге нетвердыми шагами, равно боясь и возвращаться и идти вперед, видя перед собой в огнях города то, от чего она бежала, и оставляя позади рассеянный повсюду смутный ужас, словно она бежала от каждого камня каждой рыночной площади. Она свернула на проселочную дорогу, где скоро сбилась с пути и заблудилась. В эту ночь она избавилась от доброго самаритянина в его последнем, официально признанном виде, переночевав под стогом, и если бы – стоит, быть может, призадуматься над этим, братья-христиане, – если бы в эту одинокую ночь самаритянин «прошел мимо» нее, она горячо возблагодарила бы господа за свое избавление.

Утро снова застало ее в пути, но она быстро слабела, мысли у нее все больше и больше путались, хотя она неизменно помнила о своей цели. Понимая, что силы быстро ее оставляют и что ее жизненный путь подходит к концу, она не могла ни сообразить, как ей вернуться к своим покровителям, ни даже ясно продумать эту мысль. Все подавляющий страх и порожденная им упрямая и гордая решимость умереть, не допустив своего унижения, – только эти две смутные мысли оставались в ее слабеющем уме. Она шла вперед, поддерживаемая только сознанием, что она должна победить в борьбе, которая длилась всю ее жизнь.

Настало время, когда все мелкие нужды нашей жизни отошли от нее. Она не в силах была бы проглотить ни куска, даже если бы для нее накрыли стол тут же в поле. День был сырой и холодный, но она этого не чувствовала. Она брела все дальше, бедняжка, крадучись, словно преступник, который боится, что его схватят, и не чувствовала почти ничего, кроме страха упасть при дневном свете и быть захваченной еще в живых. Она не боялась, что проживет еще одну ночь.