- В среднем - тринадцать тысяч, - ответил он мне тем же способом. - Но это в среднем. В деле грешника, который проходил собеседование перед вами, насчитывалось двадцать четыре тысячи семьсот шестьдесят восемь грехов такого рода, не считая более значительных. Его мне так и не удалось вытащить из этапа в Парную. Прокурор победил.
Я как можно 'тише' подумал про себя: 'Выходит, я почти что святой по здешним меркам: всего-то неполных восемь с половиной тысяч таких грехов. Вот тут, пожалуй, и публика со своим хорошо слышным вздохом восхищения не помешала бы'.
Но адвокат всё-таки расслышал мою мыслишку и порекомендовал мне не торопиться с такими настроениями: 'Не столько количеством грехов определяется итоговая греховность человеческой жизни. Были у нас тут грешники, у которых в 'Деле' всего-то пара десятков грехов, но каких! То, что они проделывали с людьми в своих служебных подвалах - это трудно представить и невозможно понять. А дома и на досуге - милейшие зачастую были люди. И общественники, и физкультурники, и на субботнике они первые, и в самодеятельности они запевалы. А уж с детьми, собачками и с котиками - не оторвёшь тех от него. Но в душе - законченные палачи-садисты. Так что грехи грехам рознь. Вот увидите, прокурор ещё сделает акцент на этом'.
Судья убедилась в верности своих подсчётов, о чём и уведомила обвинение с защитой. Тогда прокурор решил сделать то, о чём предупреждал адвокат, и даже в моей греховной мелочишке откопать на меня настоящий компромат.
- Скажите, грешник ординариус, а все ли из тех восьми с половиной тысяч грехов были такими уж незначительными? - и тут же, обращаясь к судье, язвительно предсказал: - Вот увидите, сейчас начнёт юлить, изворачиваться и не вспомнит, как, например, однажды, голодая третий день, задумался - а не стырить ли с магазинной полки плавленый сырок. То есть, задумывал совершить кражу. Кражу!
Я набрался наглости поправить прокурора:
- Не из восьми с половиной, а из восьми тысяч четырёхсот восьмидесяти девяти...
- Мало ли чего задумывал в своей жизни мой подзащитный, - вопрошал адвокат. - Но ведь он так ни разу и не стырил в магазинах ни плавленого сырка, и ничего другого.
По-моему, с очень заметным душком получился этот защитный выпад: будто всю свою земную жизнь я только и мечтал, как бы стырить что-нибудь с магазинных полок, да так не сумел. И не свернут ли окончательно на феню прокурор и адвокат в своей полемике?
Прокурор с защитником сцепились в схватке о серьёзности моих намерения стащить хоть какую-нибудь мелочь с магазинных полок, и по какой категории грехов должны проходить такие намерения. Прокурор, всё-таки согласившись, что ни одного плавленого сырка я так и не стащил, непоколебимо стоял на том, что не смог я этого сделать не по причине моей честности и законопослушности, на чём настаивал защитник, а потому, что всегда чувствовавшие мои намерения охранники не сводили с меня глаз.
...Закончив с греховной мелочью, судья предложила рассмотреть те мои грехопадения, которые уже действительно можно было считать серьёзными. Она предоставила слово прокурору. Тот заявил:
- Возьмём такой пример: за всю свою земную жизнь оный грешник 517 раз сказал: 'Убил бы гада!' Да, 514 раз он говорил это только про себя, но согласитесь, что заповедь 'Не убий!' и в таких случаях была им попрана. Помысел-то налицо. Разве это уже не серьёзный грех?
Заведённый прокурором, защитник старается выполнять свою работу добросовестно. Не давая мне возможности каким-нибудь поспешным ответом навредить себе, он опережает меня:
- Ваша честь, но ведь все 517 раз это были действительно самые настоящие гады, достойные самого серьёзного наказания.
Между обвинителем и защитником разворачивается соревнование - кто из них лучше знаком с моим 'Делом'. Прокурор напоминает:
- Даже те три гада, о желании убить которых оный грешник говорил вслух и громко под одобрительные комментарии окружающих, - даже они не заслуживали такого приговора. Одному, да и то только по законам Саудовской Аравии, достаточно было отрубить руку. А второму, да и то только по традициям дикого амазонского племени Корубо, можно было отрубить обе руки, отрезать оба уха, вырвать у него язык, этим и ограничиться. А всем остальным вполне хватило бы пары лет общего режима, а то и вовсе условного наказания.
Мой адвокат искренне удивился:
- Так уж прямо и всем остальным? А, например, изобретателям РЭПа тоже, по-вашему, хватило бы пары лет общего режима, а то и вовсе условного наказания?
Прокурор замялся, медля с ответом, признавая тем самым, что он дал маху, сразу не сделав соответствующего примечания.
- Да, изобретателям РЭПа действительно следовало бы впаять хоть какой-то тюремный срок. Ну, а исполнителям - тем 15 суток обычного российского СИЗО было бы вполне достаточно.
- Надеюсь, в вашем варианте 15 суток СИЗО - это ведь за каждое исполнение? - напористо спросил адвокат.
Забыв на время про меня, прокурор и адвокат опять сошлись в горячем споре - какое наказание ещё на Земле было бы справедливым для изобретателей и проповедников РЭПа, этого гнусного надругательства над величайшим достоянием человечества - музыкой.
Увлечённая этой профессиональной полемикой, про меня, похоже, подзабыла и судья, с азартом вставляя иногда свои заинтересованные реплики в спор прокурора и адвоката. И хотя это общение проходило в очень быстром темпе, можно было понять, что судья была, скорее, на стороне адвоката, а, значит, и на моей стороне. Если я правильно понимал её замечания в этом споре, то, доведись ей разбирать 'Дела' изобретателей и самых известных исполнителей РЭПа, они бы у неё, как пить дать, загремели на самые нижние станции Нижнего хозяйства. А в конечном итоге судья если и не полностью оправдала все мои 517 'убийств гадов', то постановила, что на тяжёлый, непростительный грех ни один такой помысел не тянет. И она тут же, предупредив в этом прокурора, предложила мне, не торопясь, припомнить - сколько же я совершил в жизни таких грехов, за которые и сам не нахожу себе никакого прощения, и за которые готов понести самое тяжёлое наказание.
Ну, эти-то позорища мной не раз считаны-пересчитаны, и никакой склероз или оглобля не выбьют их из моей головы.
