Мать Петьки сварливо возразила:

  - Это, сынок, Ленка во всём виновата. Нечего было ей своим задом перед тобой вертеть!

  Матери и здесь матери! Да нашинкуй Петька кого-нибудь в тонкую лапшу - и тогда мать нашла бы для него какое-то оправдание и обвинила во всём нашинкованного.

  По обиженному виду Петьки было понятно, что на каком-нибудь земном суде он и сам предпочёл бы обвинить в своём падении Ленку: да, это она своим вертлявым задом сбила его с пути праведного. Но здесь, на Сортировочной, малый поступил разумно, решив, что на собеседовании правильней будет сразу слёзно покаяться, чем хитрить, изворачиваться, выдвигать сомнительные версии и загреметь за это враньё на какую-нибудь нижнюю станцию преисподней, а не на Придорожную. И, стало быть, если грешник на собеседовании не юлит, не завирается, если искренне раскаивается, то прелюбодеяние не обязательно искупается где-нибудь на Костоломной? Или товарищи, проводящие собеседование, как и матушка Петьки, тоже посчитали, что в его грехопадении большая часть вины лежит на Ленке Семихвостовой?

   ...- Ну, а чего теперь, Петенька, горевать? Хоть и в Нижнем хозяйстве ты окажешься, но ведь не там... не там, где самое пекло...- мать хоть и пытается приободрить Петьку, но едва сдерживается, чтобы не всплакнуть.

  Дяде Мише бодрый тон даётся лучше:

  - Везде, Петруха, люди живут...

  - Да, вам, обитателям рая, хорошо говорить, что везде люди живут, - совершенно обоснованно скривил рожу Петька.

   Петькина матушка, осуждающе взглянув на дядю Мишу за его психологический промах, хотела бы, наверное, более удачно примирить сына с Нижним хозяйством. Например, по земной привычке посетовать, что и в раю есть к чему придраться. Но так и не найдя для такой придирки ни единого повода, только горестно качала головой, понимая, что, скорее всего, видит сыночка в последний раз.

  - А где же отец? - Петька только сейчас разглядел недокомплект среди родственников, что было бы очень обидно для тятеньки, узнай он об этом. - Почему он не прилетел на свидание со мной?

  - А папа, сынок, не в рай ведь попал, а, как и ты, в Нижнее хозяйство. Но не на Придорожную, а намного ниже. В Карьере ему теперь вечный срок отбывать, -проинформировала его мать.

  И никакого сожаления не было заметно у матушки Петьки. Похоже, она была даже рада тому, что муженёк хотя бы в раю не будет отравлять ей жизнь.

  Вот тут-то Петька сразу перестал недовольно кривить рожу, осознав, наконец, как ему повезло по сравнению с папаней: одно дело - вечные каторжные работы в Карьере; и совсем другое - всего лишь время от времени драться на Придорожной за место в лифте на Сортировочную.

  ...Потом мы с Евгением Семёновичем подошли к партии офицеров, этапируемых на станцию Ни Шагу Назад.

  Понятно, что генерал Караев раньше меня вслух обратился с этим вопросом к зевакам:

  - Товарищи, а кто же попадает на станцию Ни Шагу Назад?

  Были знатоки:

  - А командиры всех чинов да званий. Командиры-самодуры, разумеется.

  Второй добавил:

  - Эх, говорят, какие огромные этапы дала туда самая великая наша война!

  Это понятно. Многие отцы-командиры, не задумываясь, клали на той великой войне своих солдатушек под огнём противника такими огромными штабелями, которых военная история не знала до этого. И не величина ли тех штабелей из солдатских тел - главное основание называть ту войну великой. Сейчас из того командирского поколения почти никого не осталось. Но и в самое мирное время мало ли чего может натворить по самодурству военачальник - подлодку утопить; целую эскадрилью самолётов с горой столкнуть; или на учениях не по тому квадрату из всех своих 'Градов' пальнуть, смешав с землёй чей-то личный состав и приданную ему технику...

   - И что там, на станции Ни Шагу Назад, с ними происходит? - Евгений Семёнович спросил об этом без сколько-нибудь заметного волнения. Он ни своих солдатушек не гонял, ни чужих никак не мог угробить. Не было никогда в его подчинении солдатушек. Свои грехи, грехи нечестного военного историка, ему придётся искупать на какой-то другой станции преисподней.

  Нашёлся знаток и этого вопроса:

  - Говорят, что раз за разом они проходят один и тот же цикл наказания. Сначала чистят зубной щёткой сортиры в самых запущенных солдатских казармах; потом кормят вшей в сырых, холодных окопах; потом, сразу после атомного взрыва, идут в одних кальсонах в его эпицентр; там рассаживаются на самые заражённые места и с ними проводят политзанятия; потом идут навстречу пулемётам противника по минным полям, где у них обязательно отрывает какую-то часть тела.

  Я предположил:

  - Ну, уж с головой-то подмышкой этот цикл для командира-грешника, наверное, заканчивается?

  - Нет, - возразил какой-то дока, - этот цикл и на этом не заканчивается. Даже с оторванной частью тела каждый такой командир дезертирует с фронта. Его ловят, и если ему на минном поле оторвало голову, то его расстреливают с головой подмышкой, а если голова на месте, то вешают. Потом - всё по тому же кругу.

  - Не обязательно всегда по такому же кругу. Бывают круги и куда похлеще, - сказал кто-то с такой уверенностью, будто и сам не раз проходил этими кругами. - Например, многих после всех предыдущих мытарств противник берёт 'языками'. Ну, а с каким пристрастием допрашивают 'языка' - сами понимаете.

  - Что, неужели и с самыми крупными полководцами тоже так поступают? - недоумевал Евгений Семёнович.

  Кто-то из зрителей и про это был наслышан:

  - Как раз самым крупным полководцам-самодурам достаются самые грязные сортиры, самые мокрые, холодные и вшивые окопы, самые тяжёлые ранения, самые продолжительные политзанятия в эпицентрах атомных взрывов и самые большие издевательства после захвата их в качестве 'языков'.