Полевой сезон шел к концу. Мы добивали последние участки ближних профилей (дальние сделали заранее), а ближе к маю Сережа наварил несколько кастрюль крепчайшего бульона, заморозил его до состояния ледяных глыб и, завернув в бумагу, отнес на станцию. Я перенес туда же свои пожитки. Осталось сделать в нескольких местах так называемую микросейсмику. Рабочие для этого были уже не нужны, и мы распрощались. Инженер, техник, тракторист и я остались в уже плывущей под майским солнцем тундре еще дней на десять. Кажется, я так до сих пор и не сказал, чем вообще мы там занимались. Когда я нажимал на кнопку и в земной толще взрывались тридцать один и две десятых килограмма тротила, взрывные волны, распространяясь во все стороны, натыкались на границы сред разной плотности и частично отражались от них, вновь выходя на поверхность. Датчики-«морковки» улавливали эти колебания и по проводам «кос» передавали сигналы на станционную аппаратуру. После обработки результатов можно было определить, где именно взрывная волна распространяется со скоростью, соответствующей ее прохождению через вязкую жидкость. Так определялись нефтеносные слои, границы которых и прочие параметры как раз и предстояло уточнить с помощью микросейсмики – более слабых, но близко друг от друга делавшихся взрывов. В теории по нашим рекомендациям, в указанных нами местах должны были ставиться опытные буровые вышки для уточнения реального количества и качества нефти, и лишь затем могли появляться производственники. В действительности, буровики были уверены, что где в этом районе ни копни – какая-нибудь нефть будет все равно, а потому ставили проверочные вышки не «по науке», а там, где им было удобнее жить, ловить рыбу и охотиться: то есть на берегах бесчисленных озер и речек. О нравах производственников и говорить не охота. Так что на практике несколько тысяч работников геологических и геофизических партий и экспедиций годами делали работу, единственным результатом которой были толстые папки отчетов, хранившихся в архивах и извлекавшихся из них лишь тогда, когда кому-нибудь выходила нужда воспользоваться ими для написания очередной диссертации. Конечно, я несколько преувеличиваю, но в целом такая картинка была близка к действительности, и об этом знал каждый, на кого находила блажь полюбопытствовать.

Все когда-нибудь кончается. Тундра совсем растаяла, но в тени под застрехами было достаточно холодно, и когда приходила пора поесть, мы откалывали топором от хранившихся там глыб «кусочек бульона», чтобы разогреть его на плите. Почти ничего, кроме этого бульона и сваренных на нем каш, мы не ели – кухарничать не было времени, хотелось как можно больше успеть сделать. Но солнце уже перестало уходить за горизонт, круглосуточные потоки энергии холодным пламенем бились в снегах, несмотря на мороз, те сдавались, раскисая в мокрую жижу, и героический трудовой порыв нашей четверки стал напоминать попытку заплыва на тракторе по болотам, местами переходящим в озера. Неровен час застрянем – будет уже не выбраться. К 9 мая нам пришлось свернуть свои подвиги и вернуться в Варандей.

Поселок встретил меня странно. На меня оглядывались, ко мне подходили познакомиться работяги из других отрядов, а запомнившийся мне с Нового года топограф Володя, голубоглазый круглолицый осетин, как выяснилось, из цирковой семьи, пригласил поселиться в одной времянке с ним. Оказывается, в Варандее ждали очень важных ленинградских гостей из обкома КПСС, из теркома профсоюзов, а по слухам, и из КГБ. Причем молва причину этого визита приписывала мне. Точнее, подготовленному мною письму «в инстанции» и коллективному отказу голосовать. Когда я пришел к завхозу сдавать казенное оборудование, у него сидели в хламину пьяные горбоносый Юрик и финн Саша. Они пьянствовали без перерыва несколько дней, вылезая из завхозового домика лишь для естественных надобностей. А я был еще так наивен, что никак не мог понять причины столь трогательной дружбы. На четвертый день слегка протрезвевший Юра позвал меня в одну из землянок по какому-то делу. Когда я протиснулся в узкие двери, меня ударили чем-то тяжелым по голове и пару раз съездили по зубам.

– Вы что, с ума сошли, парни? – в землянке сидело человек семь. – В чем дело?

– Это чтоб не втягивал нас в свои дела с КГБ.

– Я, что ли, вас втягивал? Вы сами просили меня письмо написать.

– Мы просили… Мы лучше знаем, что мы просили… Иди отсюда!

Спорить было бесполезно, драться – невозможно. Все стало понятно и очень противно. Я вернулся к осетину Володе.

– Ты разве не понял? – спросил он, взглянув на мои разбитые губы. – Их просто подкупили. Даже еще проще – подпоили. Прилетели важняки из Ленинграда. Завтра общее собрание. Будут тебя долбать. Я тебя поддержу, повар ваш Серега, кажется, тоже. Может, еще кто. Остальные будут молчать. А эти, – он кивнул в сторону землянки, – сам видишь…

– Давай лучше выпьем. Мне что-то неохота на улицу вылезать. Можешь сходить в ларек за спиртом?

– Нет проблем. Только завтра с утра не пей. И я не буду. У тебя записи какие-нибудь остались?

– Какие записи?

– Ну, по температурам, по зарплатам… Что ты там подсчитывал? И это ваше письмо, конечно. Хотя бы черновик.

– Черновик есть. И рабочие блокноты сохранились почти все.

– Ну, вот и хорошо. Подсчитай, что у тебя там получается. И выложи важнякам завтра, если не боишься.

– Не боюсь. Но эти же, наши собственные гады заклюют…

– Не паникуй! Ты их еще не знаешь. Ты их по поезду помнишь, где «сухой закон». Здесь не то. Они же похмельные будут – еле доползут. Я знаю. Я в цирке работал. Мы им такое представление завтра устроим – посмотрим еще, кто последним смеяться будет.

– Знаешь, пока мне что-то не до смеха. Давай лучше выпьем. И Сержуню нашего, если увидишь, позови. А насчет подраться – я готов… Улыбались, падлы, советовались, сами всю кашу заварили, а теперь… Не беспокойся, подготовлюсь. У меня злобы достаточно накопилось.

– Ну и хорошо. Сиди здесь. Я минут через пятнадцать вернусь.

На следующий день действительно было, как в цирке. В единственный на весь Варандей вместительный зал набили человек семьдесят народу. Практически все были изрядно навеселе. А молочные братья и их собутыльники просто не вязали лыка и еле держались на ногах. Завхоз явно переусердствовал, заручаясь их поддержкой, к тому же и сам был не совсем в кондиции. Обкомовского деятеля не было, но вместе с профсоюзником действительно прилетел чекист. Завхоз объявил меня клеветником и антисоветчиком, аки волк рыкающий обманувшим невинных овечек-работяг. Я сидел и молчал. Попытался встать Юрик, споткнулся, упал, поднялся снова, поддерживаемый молочным братом. Из нечленораздельной речи можно было понять, что я подсовывал ребятам какую-то бумажку, которую они подписывали, не читая. Как стеклышко трезвый Сержуня ответил, что это вранье, что он сам письмо читал, слышал, как я его зачитывал вслух остальным, и видел, как его читали если не все, то многие. Я молчал. Слово опять взял завхоз, сообщивший собранию, что я слушал по радио «вражьи голоса», что мой отец сидит в тюрьме КГБ, а друзья затеяли провокацию с созданием «так называемого независимого профсоюза». Чекисту почему-то это не понравилось, и он его оборвал. Зато пьяненькая публика зашевелилась, выказывая благожелательный интерес и требуя, чтобы я ответил. Бумажки были подготовлены, я зачитал вслух нашу коллективную кляузу и добавил несколько цифр своих расчетов. Получалось, что каждого из нас обманули рублей на пятьсот-восемьсот! На эти деньги в те времена можно было купить иной мотоцикл. Народ возмущенно загомонил, и тут поднялся мой топограф-циркач. Речь его была короткой, веселой и издевательской, он не забыл сравнить физическое состояние моих обвинителей с нашим. Контраст был настолько разителен, что начальство не нашло, чем ответить. В зале начался настоящий ор, и на этом собрание с позором пришлось распустить.

Как ни странно, нам удалось победить. Начальника вместе с завхозом перевели с понижением в партию, работавшую гораздо южнее, где коэффициент не поднимался выше 1,2 против наших 1,8. Это было равнозначно ссылке. Нам сделали перерасчет заработков и набавили рублей по триста-четыреста. Мы с Володей решили, что этого мало, и отправились в поселковый медпункт, финансировавшийся, что для нас было очень важно, не геофизиками, а буровиками-эксплуатационниками. Там нам измерили температуру и, обнаружив, что она гораздо выше нормальной, а буровой конторе наши хвори убытку не принесут, выписали бюллетень. Северные бюллетени оплачивались исходя из среднего заработка, и не на 50 процентов, а на все 100. Таков был закон. Узнав же, что мы из геологического поселка, где для борьбы с воспалением легких нет никаких возможностей, врач начертал вожделенную резолюцию о желательности нашего выезда для лечения по месту жительства, в Ленинграде. Через день мы улетели вертолетом в Амдерму, оттуда – в Архангельск, из Архангельска – в Питер. Там мы походили еще недели две в поликлинику и благодаря медицине с лихвой покрыли свои финансовые потери.