Но в этой стране о самоубийцах что-то не слышно. Инстинкт самосохранения, цепкий, как кустарник, и вездесущий, как пыль, намертво скрепляет каждого здешнего двуногого с землей и с жизнью на ней. Наверно, это болезнь, когда инстинкт исчезает, и, значит, он болен, потому что всегда ощущал себя слишком вечным, чтобы цепляться за тело. Не то чтобы оно ему мешало, но, как после долгой езды на велосипеде, вдруг обнаружив, что шина спустила, слезаешь и чувствуешь неожиданную прелесть от легкого и нового способа передвижения – всецело сам, и ничем не связан! – так и Виктору иногда казалось проще и легче существовать в несколько даже дурманящей отрешенности, когда смотришь прямо перед собой, в воздух, и начинаешь вдруг видеть мельчайшие кружочки и шарики – атомы, фотоны, кварки… Когда забываешь о самом существовании завтрашнего дня, но зато совершенно точно знаешь, что произойдет в следующую секунду, догадываешься, что когда-то возник и воплотился, чтобы научиться любить и чувствовать эти камни и атомы, а научившись, должен понять нечто такое, отчего просто перестанешь интересоваться: живо ли до сих пор твое мясо или все еще произрастает где-то там, неподалеку, наподобие кустарника и сухих колючек?
И больше уже не жалко прошлого, и время отдает своих мертвецов, потому что все сливается в один щемящий и прекрасный миг, а все, кого я помню, навеки поселяются внутри меня, теперь они навсегда будут такими, какими я их любил, ибо они – это я. А сухой колючке совсем не надо знать, что когда-то была она шелковистой и гибкой, что все случившееся с ней могло быть совсем по-другому; зачем помнить, что можно было где-то свернуть и все переделать, и не умерла бы Ира, и родились бы у них дети, и не было бы колючки, и не видно было бы атомов… А был бы он счастливый, скучный и тоскующий. Потому что пуст человек, когда не к чему ему стремиться. Но чем большего ему не хватает, чем мучительнее его недостаточность, тем светлее и всеохватнее становится он, пока не растворится в целом мире единой частичкой сплошного света (ибо все остальное отнято без остатка) – и в документах это зовется смертью.
Но ведь могло быть и как-то иначе… Например, не познакомиться с ней вовсе, просто не встретить… Или вырасти сиротой и знать совсем-совсем других людей, чем теперь… В конце концов, родиться в другом месте, родиться другим…
Только представить! Я рожден в иное время и рожден иным – высоким брюнетом, пухленьким блондином. У меня другие глаза, другие губы, опыт и память. Но мозг мой и нервы устроены так же! Я полон горечи о какой-то неосуществившейся жизни – я даже не знаю, чтó это могла быть за жизнь, но все время чудится, что то ли я украл, или у меня украли память, судьбу, имя – все! А этот вот сегодняшний Виктор Сиверцев все равно бы жил на свете, только был бы совершенно чуждым мне человеком. Как трудно, почти невозможно выразить эту мысль даже для самого себя! И кто из нас двоих был бы я? А вся моя нынешняя жизнь, ведь она так и осталась бы моей жизнью, но принадлежала бы чужому человеку, а я настоящий, наверно, даже не знал бы его, не догадывался. Читал бы в книгах о Викторе Сиверцеве… или слышал бы от знакомых… и ни разу бы не понял его мыслей, своих собственных сегодняшних чувств… Это так чудовищно, что в возможность подобных перевоплощений нельзя уверовать ни на единый миг!
Витя обомлел. Три девушки лет по шестнадцать, четвертая помладше, а одна совсем девочка – лет семь-восемь, видно, приустали на жаре и расположились отдохнуть и перекусить у ручья, у кустов ежевики – в какой никакой, а все-таки в тени. «Хабардар!» – что было силы закричал Сиверцев по-азербайджански. Словцо это знали здесь все: и армяне, и курды, и русские – не то что предписанные гудки, понятные только самим взрывникам. «Ха-бар-да-ар!!» – орал Витя, в ужасе обнаружив, что уже двенадцатый час и в любой момент может глухо удариться что-то в земном нутре (будто буркнет в желудке), и через полсекунды раздастся сухой треск, на 20, на 30 метров вырастет кипарис воды и грязи, и со свистом усеют окружность камни, кости и куски мяса – слипшиеся с обрывками платьев, подгоревшие… Девчонки обернулись и почему-то засмеялись – лукаво и отчасти даже кокетливо – решили, должно быть, что Витя так шутит или затеял познакомиться… Теперь стало ясно, что они армянки – у мусульманок голоса не звучали бы так открыто. Боже! так они, наверно, просто не понимают! Женщины, тем более совсем молоденькие! Виктор закричал по-армянски, по-русски, он давно вскочил и размахивал руками, словно Отелло в приступе ревнивой ярости. В ответ ему радостно смеялись, доставая из мешочков сыр, лаваш и помидоры, и, кажется, приглашали к столу. Неужели они не видели провода, прямо у их ног уходящего в воду? Или не понимали, чтό это значит?
Сердце ударилось только два раза (или оно замедлило свой бег? или само время застыло в страхе?), и сотни мыслей, точнее их обломков, со свистом пронеслись в Витином сознании, словно куски булыжников после взрыва.
Он знал, конечно, о почти мгновенном распространении электромагнитных колебаний, но это были только никому не интересные сведения, а живое человеческое чувство, мысль не машинная, а образная и вещественная, воспринимали ток, который звали электрическим, как что-то упругое, подо что можно подставить ладони, затормозить…
Крикнуть Сулейману, сказать, чтобы пока не взрывал? Но как, если Сулеймана отсюда и не видно? А бежать к нему, держась подальше от пересечения ручья и тропинки (это было бы кратчайшим путем до грузовика), – спуститься вниз, потом без дороги, огибая кусты, через два холма и ложбинку между ними… С таким же успехом можно бежать прямо в милицию: «Я убил пятерых…». Но все это только такие слова, а на самом деле он уже бежал, хотя сам не очень хорошо знал куда: прямо ли вниз, туда, где у пересечения уже виделся ему светлый и страшный кипарис, или почти направо – через два холма и ложбинку, но вернее всего по вовсе непредвиденной дуге – не к Сулейману, но и не к смерти, а к той точке на «боевой линии», куда в противоборстве толкали его две силы: разум и воля. Или нет, их было гораздо больше, конечно. Волевым усилием он действительно заставлял себя бежать вниз. Но разум вовсе не был столь однозначен. Он не пускал его к гибели, о которой Виктор только что рассуждал с таким созерцательным интересом, но он же несколько даже резонерски разъяснял ему, что бежать направо – значит искалечить оставшуюся жизнь так, что не лучше ли и подорваться? Разум велел подбежать к проводу метрах в 30 от заряда и там перекусить его кусачками. Так что же толкало его к Сулейману? Страх? Но какова природа этого страха, если он не ум и не воля? И потом, страх тоже подсказывал бежать средним путем, по дуге, потому что лагеря он боялся так же, как девчонок и взрыва, и лагеря даже больше. Собственно, страшнее он был не сам по себе, но оттого что в следствиях своих определял иной отсчет времени и иное, наполненное совсем новыми и такими чуждыми ему ценностями, целями, рубежами существование на всю оставшуюся жизнь. Выйти через несколько лет на волю, чтобы жить «непреднамеренным убийцей» – для этого надо стать другим человеком, не таким, как сейчас, и, значит, убить себя сегодняшнего. И такое убийство своих вер и надежд – не от этого ли перевоплощения в «иного я» только что передернуло? Такие буддийские мечтания, может, и хороши для кого-то, но… Странно, что мысли эти пришли, когда он щурился на солнышко. Видимо, он что-то путает: на самом деле он уже думал к тому времени о гибели и бежал к ней, а теперь все сместилось и кажется, будто спокойно сидел. Но что же все-таки гнало его прочь? Тот самый, древний инстинкт самосохранения? И значит, этот инстинкт – не страх, и страх – не инстинкт, если один толкает вправо, а другой – по дуге? И отчего бы это воля велела бежать прямо?
Чушь! Чушь! Нашел время рассуждать! Ноги были сочные и теплые – так бывает, когда долго распариваешь их перед сном в ванне с кипятком, но это не прибавляло им энергии, а сделало бесчувственными и невесомыми: пенопластовыми. И вот этот неприятный факт Витя ощущал очень хорошо, а разбираться, чтό и куда его толкало, было явно не ко времени. Если бы действительно он приближался к сидящим на взрывчатке девицам, следовало бы хоть детство вспомнить, но вспомнить он ничего не мог, кроме скучного подтверждения, что вот, мол, жил, верно, и жил скверно, потому что всегда хотелось ему сделать что-то серьезное и важное, нечто такое, что существовало бы отдельно от него, но в то же время несло в себе неповторимые черты его души, как бы овеществило (хотя б в виде формулы или листа бумаги) самое хрупкое и неуловимое в нем самом. А исчезнуть без остатка – это слишком бессмысленно, чтобы быть правдой. Будь так, разве могла бы вообще существовать в мире жизнь? Пенопластовые ноги продолжали тупо и мерно передвигаться по поверхности земли, кажется, в сторону тридцатиметровой отметки на проводе, и Витя постарался вызвать пару тусклых и недостоверных видений из прошлого, полагая, что раз так положено и со всеми бывает, то, значит, надо. Но видения оказались какими-то неуверенными, и он плюнул, а на самом деле сглотнул иссохшим горлом слюну.
