Рука только болела ужасно, так что он едва держать мог перо.
Он не любил писать домой , потому что выписывая каждую строчку, начинал думать о том,что с ним происходило, и если в обычные дни боль и жалость к себе вытесняли постоянные дела и учеба, то при мыслях о матери, по которой он страшно скучал, он сразу же чувствовал слабость и слёзы в глазах.
Он не лгал ей в письмах, просто не писал всей правды о своей жизни в училище, которую написать не мог. Мысль о том, что она могла бы знать как здесь ему живётся, видеть теперь его лицо, где под левым глазом сейчас был фингал, бока в кровоподтеках и спину, которой не мог он прислониться даже к сиденью стула,.. Она была бы не просто расстроена, она была бы совершенно убита и может быть даже стала просить отца забрать его обратно домой.
И отец бы забрал, но в душе наверняка презирал бы и не удивился, сказав: ведь я так и думал, что это все не для него..
Он так уже решил, что если суждено ему тут сдохнуть, он сдохнет, но жалобы родители от него уж точно не услышат.
Дописав письмо, Алексей лёг в кровать и проверил маленький перочинный ножик, который лежал под подушкой. Ножик был с тупым лезвием и поранить кого-то им он не мог и держал исключительно для устрашения и собственного спокойствия.
Ножик был на месте,и Алексей лёг на спину, укрывшись одеялом до подбородка. Он привык лежать теперь на спине, потому что так труднее было подкрасться ночью к нему незаметно.
Сон был тоже прерывист. Время от времени он засыпал, но легко просыпался от малейшего звука. Ему мерещилось, что в коридоре кто-то ходил, что слышны там смешки. Потом как будто бы кто-то вскрикнул коротко, но Алексей не мог разобрать: ему это сниться или и правда кто-то кричал?
В соседней каморке жил мальчик, новая «дамка». Он замечал его часто в коридоре с Костенецким, видел ухмылку на грубом лице, руку, которая держала волосы мальчишки, то ли гладя, то ли дергая их, и выражение страха и одновременно стыда на лице курсанта.
Да, у «дамок» были особые лица. Алексей изучил их и узнавал. На них было выражение постоянного стыда и смущение, они ходили всегда глядя не прямо перед собой, а как бы немножко в бок. Говорили меньше других и реже улыбались. И во взгляде их не было того страха, что испытывали те, кто бывал просто побит или оказывал сопротивление. Нет, там была обреченность, бессилие и покорность судьбе. Алексей ненавидел эти лица.
Иногда, очень редко, истории выплывали и тогда ребят исключали по-тихому. Но ни разу за все это время такая история не была предана широкой огласке, ни разу за сыном не являлись со скандалом родители..
Вывод был прост: тот кто пал жертвой - сам виноват. Он пал, опустился и знал это. От того и молчал.
Рано утром, Алексей встал, как обычно, раньше соседей по комнате. Не было ещё и семи утра. Услышав звук открытой двери и шаги он выглянул в коридор.
Дверь соседней каморки открылась и оттуда вышел Костенецкий, который жил в противоположном крыле, и быстрым шагом направился к лестнице.
—Гляди, Воронского опять достают. Бедолага..теперь останется голодным..
Алексей обернулся на слова Котлубицкого, который сидел напротив него за столом.
В ту же секунду столовую огласил звук падения и разбитого стёкла. На полу вместе с тарелкой, где был обед, растянулся юноша, в котором Алексей узнал Ивана Воронского. Он был года на два младше его. Перейдя в этом году на следующий курс он, ранее не заметный, стал очередным обьектом для издевательство и насмешек своих товарищей, во многом потому что оказался совершенно безответен. Алексей, который сам прошёл через все то же, зная и боль и унижение не понимал, как может Воронский, будучи сыном профессора университета, оставаться настолько безучастным. Он никогда не жаловался на обидчиков учителям, не жаловался своей семье, в которой явно водились деньги. Это удивляло и ещё больше распаляло его обидчиков, которые ощущали свою безнаказанность. Непонятно было что этот мальчик,- мягкий, хрупкого телосложения, покладистый и нежный вообще забыл в кадетском корпусе. Ему бы с таким характером быть семинаристом.
Алексей наблюдал, как Воронский молча поднялся на ноги, под дружный хохот остальных, весь вымазанный остатками еды. К нему тут же подбежал дежурный по столовой и сунул в руки швабру, велев все убирать раз он «такой растяпа».
Не нужно было гадать, что произошло - Алексей знал это прекрасно на опыте своём. Ивану подставили подножку. Сколько раз сам он на первом курсе летел то с лестницы, то так же вот в столовой, оставаясь без еды. Никто не разбирался из-за его упал курсант - добавки за уничтоженный обед никому не давали, приходилось голодным ходить до ужина. Сам Алексей, усвоив это быстро отныне и всегда внимательно смотрел под ноги,куда бы не шел.
—Дурак. Ему однажды свёрнут шею,- пробормотал он, поворачиваясь вновь к своей тарелке.
Однако аппетит пропал. Ему как старшему надзирателю среди курсанту позволено было брать к еде добавку. И он то и дело смотрел то на свои котлеты, а то на обреченно моющего пол Ивана и одновременно и злился и жалел его.
—На. Пока так варежку будешь разевать, голодным останешься.
Сидевший за столом с кружкой чая Иван вздрогнул, когда Алексей со стуком поставил перед ним поднос с тарелкой, на которой была точно такая же порция еды, как он недавно потерял.
В глазах юноши был испуг и недоумение. Он смотрел на него снизу вверх, ничего не понимая.
—Спасибо, мне не надо.
—Бери пока дают. А коли не голодный, так я пойду и выброшу…- он хотел уже отойти, как тот его окликнул и со словам «спасибо» взял из рук поднос.
—Я на твоём месте был и уясни: себя сам не научишься защищать, никто тебя не будет. А не умеешь, так езжай домой и сиди у мамки.
Иван все еще поражённой такой щедростью от Аракчеева сидел смущенный бормоча что-то в благодарность, а Алексей вдруг испытал особое чувство удовлетворения. Он словно смотрел сам на себя, в свой первый год и как бы сам себе помог. Если бы сам он мог тогда быть в себя.. сам защитить себя в тринадцать лет.
Уходя он обернулся и с удовольствием увидел, как Иван уплетает свой обед за обе щеки.
Около четырёх часов Алексей обычно направлялся на верхний этаж в класс заниматься с учениками, кто как правило за какую провинность был оставлен после уроков. Эта возложенная на Алексея обязанность стала настоящим подарком от директора, который не просто высказал к нему такое доверие - он дал ему власть. Успеваемость в училище заметно повысилась как и дисциплина, с тех пор как старший курсант Аракчеев взял на себя обязанности по наказанию нерадивых студентов. Никто не хотел попасть к нему отбывать наказание. Удары линейкой, затрещины, таскания за уши, ехидные комментарии и унижения - все это он считал достойными методами для перевоспитания и как правило одного раза курсанту наедине с Алексеем хватало, чтобы перестать нарушать дисциплину и прилежней готовить уроки.
Сегодня он шёл в класс, зная, что среди наказанных будет и Аркадий Волков - тот самый сосед по каморке, «дамка» Костенецкого. Предвкушение от возможности выразить все то презрение, которое он испытывал к этому парню, поднимало ему настроение, и знакомое чувство радостного возбуждения едва не вызывало улыбку у него на лице. А улыбаться при учениках ему было никак нельзя. Даже если в душе он и был случайно кем-то доволен, он никогда никого не хвалил из своих «подопечных». И все же по лестнице Алексей начал подниматься с улыбкой, думая о том, каким оскорблениям подвергнет он Волкова, и как тот начнёт капать слезами в тетрадь, от стыда даже не смотря на него.
—Алексей…Андреевич…- чей-то голос заставил его обернуться, и он увидел Ивана Воронского, который бегом догонял. Светло-каштановые волосы мальчика налипли от пота к вискам, в глазах был испуг, на лице сильное волнение.
—Чего тебе?
Воронский вытаращил на него свои большие глаза, с ресницами такими длинными, что в пору было завидовать дамам. Он прижал руку к груди и вдруг выпалил:
