P.S. Обещаю, мы съездим в Имперский город, как только получится»

Испытание он тогда и правда прошел.

Гилберт задумчиво смотрел в записку. Что-то странное туманилось в голове. Грусть? Досада? Раздражение? Руки едва заметно дрожали, пальцы невольно сжимали бумагу.

Но тут он вскинул к черному небу насмешливый взгляд. Его руки с хрустом смяли старый листок, уже приготовились бросить в огонь, но вдруг робко остановились. Гилберт с какой-то детской грустью глянул на изогнутый, смятый комок. На мгновение ему показалось, что он услышал его плач.

Плач?… Нет. Это были голоса прошлого.

Руки Гилберта оживились и одним злобным движением швырнули записку в костер.

Языки пламени тотчас окружили ее поломанные желтоватые бока. Края почернели и загорелись, а потом огонь поглотил бумажку целиком.

Гилберт смотрел, как тлело его прошлое. Как горели его мосты.

Конец первой записи. Дефекты: 1. Примечание: дефект вызван индивидуальными особенностями запоминания пациента. Признать незначительным.

Запись вторая. Пациент ГГ-4/022/м/3430.

– Все в порядке?

– Голова кружится.

– Это нормально. Я должен отметить, что ты хорошо справляешься с задачей. Мы можем продолжать?

– Ага.

– В таком случае закрой глаза. Начинаю фиксацию.

Часть II.

Гнездо

Крюк

Через степь Хелкори Гилберт пробирался два дня. Каждый раз, присаживаясь с картой на нагретый солнцем валун, он мысленно благодарил судьбу, что ближайший город – Элинхир, – не примостился в какой-нибудь пустыне вроде Алик’ра. Там бы пришлось беречь каждую каплю из фляги с водой и стоптать себе ноги в поисках хоть одной съедобной твари. Степь же была дружелюбной. Берта окружали зеленые поля, низкие деревья, колючие кусты, маленькие озерца и горы, похожие на выструганные из дерева. Не слишком жаркие дни и не слишком холодные ночи.

Зверья тоже водилось достаточно. Оленей Берт караулил у водопоев, а по дороге через поля стрелял в дроф, зайцев и луговых собачек. К тому же можно было найти кустики ежевики и костяники. Тогда у Фишки (так Гилберт назвал своего коня, в честь коррольской дворняжки) был праздник. Слушая его размеренное чавканье, Берт даже ловил теплое ощущение товарищества. Он гладил Фишку по лоснящемуся боку и говорил:

– Как думаешь, тебе бы такое перепало, если бы я тебя не угнал?

Фишка отвечал задумчивым храпом, и Гилберт кивал:

– Вот и я так думаю.

Берт пару раз успел пожалеть, что не взял с собой “Поучения” или хотя бы томик “Барензии”. Они бы помогли заглушить в голове голос, который бубнил все эти два дня:

– Не надо было сбегать. Что с тобой теперь будет? Что будет с папой? С Лиреном? С Фуфелом? Со всем городом? Как оно все будет без тебя?

Приходилось начинать болтать с Фишкой. Пересказывать книги, которые Гилберт читал дома, обсуждал ребят, жаловался на отца, на тоску, на несправедливость. Фишка со всем был согласен, и Берт его за это уважал.

Когда вдали показались башни Элинхира, он ехал, терпя голодные спазмы в животе. Гилберт лежал на спине Фишки, вдыхая солоноватый запах его шерсти, пока тот устало плелся по дороге к воротам. Чтобы солнце не припекало голову, накинул капюшон. На брусчатке вытягивались синие тени деревьев. Копыта Фишки усыпляюще выстукивали по камню. Спина от рюкзака уже ныла. Лямки натирали плечи. Берт с горечью вспоминал свою мягкую подушку, чистые простыни и пружинистый матрас. На секунду даже подумал, что можно было остаться ради них, но сразу же слышал тот смачный шлепок, когда отец дал пощечину, и ту резкую пылающую боль. Все сомнения улетучились.

У ворот стояла стражница в легких доспехах, с забавным белым тюрбаном и со скимитаром на поясе. Она выставила руку перед Фишкой и сказала что-то на хаммерфеллике.

Какой-то жеваный язык. Слова будто перемалывают во рту и выдают нечто бесформенное.

Берт приподнялся в седле и устало пожал плечами.

– Не понимаю.

– Откуфа ефешь, дефощха? – стражница подошла к нему и обвела поклажу придирчивым взглядом. Лезвие ее скимитара ярко бликовало на солнце.

Берт поджал губы и сдернул капюшон.

– Я не девочка!

Стражница глянула на его волосы, – густые, взлохмаченные с дороги, но коротковаты, едва уши закрывают, – и виновато улыбнулась:

– Прости, мальщих. Скажи, откуфа ты?

– Из Сиродила.

– Это близко, – она подняла на него глаза. Белки выделялись на темной коже. – Это Хоррол?

– Да.

Она кивнула и отошла.

– Я там была. Храсифый гороф.

– Угу, – Берт подпихнул Фишку вперед. Тот недовольно помотал головой и побрел по мощеной дороге.

Но едва Берт въехал в город, сразу растерянно обвел улицу глазами. Он медленно ехал на Фишке и видел, что дома, колонны, мостовая, даже огромное раскидистое дерево в клумбе на площади – все это было похоже на Коррол.

“Он для тебя красивый, потому что ты живешь в таком же.”

Берт потянул за вожжи, Фишка замер. Вокруг ходили люди, и среди них были почти такие же, как в Корроле – со светлой кожей и угрюмыми лицами. Стучал кузнечный молот. Лаяли собаки. Шоркал веник у кого-то во дворе. На одном из домов Гилберт заметил вывеску – нарисованный очаг, на вертеле дымился округлый окорок. Надпись топорными косоватыми буквами: “ЖИРНЫЙ ЖАБ”.

По соседству виднелись и другие забегаловки с похожими вывесками – на одной две скрещенные пивные кружки, на другой – свиная голова, на третьей – мясная нарезка, на четвертой – лютня и бутылка. По улице разносился запах жаркóго.

У “Жирного жаба” притулилась палатка булочника, а перед ней толпился народ. На подносах лежали лепешки, батоны, буханки черного хлеба, пирожки и калачи. За прилавком под тенью навеса громоздился тучный мужик в фартуке и со скособочившимся поварским колпаком. На ткани темнели масляные пятна. Булочник напоминал слоада (Берт читал о них в “Легенде о морских слоадах” и видел на картинке какую-то огромную пузатую черепаху с обвисшими щеками и без панциря). От слоада его отличали разве что торчащие клочьями волосы. Голова у него была усеяна темными бляшками и походила не перепелиное яйцо.

Пустой желудок скрутило спазмом. Берт поморщился, слез с Фишки и отвел в стойло. Тот сразу опустил морду в поилку и принялся жадно хлебать. Гилберт погладил его по боку и пошел к лавке.

Пока горожане балаганили, а булочник-слоад что-то бухтел в ответ, он прибился к лотку и встал к нему спиной, Начал выжидать удачного случая стянуть что-нибудь с подноса. Из-за плеча Берт поглядывал на него, видел рядок румяных лепешек, и рот у него наполнялся слюной. Живот умоляще гудел.

Он уловил, когда слоад отвернулся к очередному покупателю, и потянул руку к сдобе. Тут на площади кто-то громко захохотал, что-то брякнулось на мостовую, и продавец оглянулся.

– Ще он делать?! – взревел он.

Берт отдернул руку и отвернулся, проклиная все на свете. Желудок взвыл и заурчал. Слоад пихнул мешок с хлебом в руки озадаченной тетке, подошел к Гилберту и смерил его взглядом. Народ стал перешептываться.

– Холодний щоли? – вздохнул слоад. От него пахло потом и тестом.

Берт обернулся.

– Ессь хощищ? – на лице слоада не читалось опасности. Внутри шевельнулась слабая надежда.

От растерянности и усталости Гилберт молчал.

– Де твои родитель, мальщик?

– Вон там, – Берт кивнул на дом через улицу. Тот, с лютней и бутылкой на вывеске. – Родители туда ушли, я их тут жду просто.

– В бордель ущли?

Берт оглянулся со страхом и недоумением. Он толком не знал, что такое бордель. Слышал, как говорят: “бордельные девки”, но решил, что так называют каких-то уродин.

– Ну, да, – как можно увереннее сказал он. Живот снова заворчал. – В бордель. А… А что?

Слоад молчал, задумчиво разглядывая его лицо. Берт потупился и невольно покосился на лоток с хлебом.

Наконец слоад вздохнул, взял с прилавка увесистый пирожок и протянул ему. Берт аж вздрогнул. Он оголодало схватил его и вцепился зубами, как собака в кость. Вспомнились булочки, которые пекла Лереси. Начинкой оказалось сладкое яблочное повидло.