Пролог

За десятки лет врачебной практики я часто проводил вскрытие трупов, но еще никогда мне не приходилось работать с живым мертвецом.

У него седые волосы, запавшие глаза и бледная иссушенная кожа. Ему двадцать два.

Недавно мы с Гилбертом Гвенделлом начали терапию. Сейчас я собираюсь вскрыть его память, чтобы проследить всю жизнь. Пациент пока не в состоянии соображать достаточно ясно, чтобы излагать историю самостоятельно. Отмечу: при поступлении в лечебницу он не мог говорить и не помнил своего имени. Сейчас способность к коммуникации и большая часть памяти восстановлены.

Настраиваю мнемофиксатор – металлическую капсулу с маленьким стеклянным куполом на верхушке. Там установлен кристалл для записи. Мнемофиксатор запечатлеет воспоминания пациента в кристалл, и позже я выведу из него визуальную проекцию.

Пациент лежит передо мной на столе. Глаза закрыты. Кладу ладонь ему на лоб, а другой касаюсь мнемофиксатора. Применяю чары-проводники. По рукам течет свет – ото лба пациента к кристаллу. Я закрываю глаза, чувствуя, как немеют мышцы. Погружаюсь в память пациента.

Я слышу его крик. Такой громкий, что мне простреливает уши и сдавливает виски. Чувствую запах крови. Сильный. Крови очень много. Я вижу ее повсюду. Все перед глазами красное. Пациент кричит и плачет. Это самое близкое воспоминание.

Отматываю чуть дальше. Вижу множество обнаженных тел, они качаются в танце. Повсюду дым. Музыка.

Отматываю еще. Водоворот лиц, гул голосов и вихрь ощущений. Я вижу, как наш взгляд опускается все ниже – рост пациента уменьшается.

Упираюсь в крайнюю точку памяти.

Пациент готов к сеансу.

Запись первая. Пациент ГГ-4/022/м/3430.

– Должен отметить, что я не буду находиться в твоей голове. Я буду сторонним наблюдателем, но смогу слышать твои мысли. Это означает, что я буду воспринимать твое эмоциональное отношение к происходящему и точнее фиксировать образы. Также я попрошу тебя не открывать глаза. Постарайся не концентрироваться на видении – сознательная обработка может вызвать дефекты записи. Ты увидишь его в проекции позже. Ты готов?

– Да.

– Хорошо. Пожалуйста, закрой глаза.

Часть I.

Девкан

Ты уже большой

В окно коррольского дома напротив Великого дуба падали солнечные лучи, путались в пышной кроне и ложились на пол подвижным ажуром. Гостиная казалась пустой, но в тишине разносились глухие всхлипы. На полу за кушеткой лежал маленький мальчик и плакал.

Гилберту Гвенделлу четыре года, и он впервые остался дома один. Это оказалось так страшно и тоскливо, что слезы подкатили к горлу давящим комком, едва Берт увидел, что папа ушел. Мамы почему-то нет. Папа говорил, что она отлучилась, но голос у него дрожал.

Раньше мама все время была рядом. От нее пахло ромашкой. У нее были худые, прохладные, но ласковые руки. Она смеялась и целовала в лоб. Она касалась крошечного носика Берта пальцем и говорила: “Кнопочка”. Но так было до того, как Гилберт заболел и отключился больше, чем на неделю.

После этого она куда-то делась. Берт очнулся и увидел, что ее нет. Папа есть, а ее нет.

– Де ма? – спрашивал Гилберт, обводя свою комнату заспанными глазами.

– Отлучилась, – говорил папа.

И так всегда. Отлучилась. Хотя прежде боялась выйти из дома и оставить Берта без себя.

Сегодня он почувствовал это сжимающее со всех сторон одиночество. И без мамы, и без папы. Тот постоянно работал, уходил утром и приходил под ночь. Уговорил какую-то старую тетку по имени Лереси Дренн, темную эльфийку, время от времени заглядывать к ним домой – проверить Берта и покормить. Оставаться на день Лереси не могла, потому что у самой была семья. Мало кто позволял себе заниматься благотворительностью в последнее время.

С прошлого года, после Кризиса Обливиона, когда в мире буйствовали полчища даэдра. Земля пропитывалась кровью и ломались жизни. Люди теряли близких, дома и работу. Мир будто хорошенько встряхнули и швырнули навзничь. Кто-то встал, кто-то нет. Предприятия и торговцы разорялись в попытках отстроиться и наладить продажи, но денег у населения осталось так мало, что многим едва хватало на еду. Процветали только мародеры, но и у тех из-за нищего народа начинали худеть кошельки. Все мотались в поисках работы. Особенно те, у кого были семьи.

Одним из таких горемык и стал папа. Если бы Гилберт был постарше, он бы понял, что тот тоже остался один после пропажи мамы. Наедине с кризисом, тоской и необходимостью растить сына.

Но когда тебе всего четыре года, ты имеешь полное право лежать на полу и плакать, потому что в мире (очевидно же!) сейчас грустишь только ты. И это нечестно.

Кожу щипало от соленых слез. Берт смотрел в потолок через влажную пелену и прижимал обе руки к горячему лбу, потому что голова болела страшно. Чтобы перестала, надо прекратить плакать, но Гилберт не мог остановиться. В мыслях крутилось слово “мама”, и от него было очень, очень плохо.

За окном что-то стукнуло о подоконник. Берт сипло застонал и посмотрел на стекло.

Вдруг мама пришла, но не смогла открыть дверь и теперь стучится в окно? Любой странный звук в доме заставлял его думать, что это мама.

Но нет, это воробей приземлился на раму и стал разглядывать гостиную черными глазками-бусинками. Он так забавно вертел головой, что Гилберт даже затих. Слово “мама” замерло в голове и растворилось. Берт поднялся и сел на корточки, изучая воробья снизу. Весенние лучи золотили ему перышки.

Гилберт подумал, что это канах, птица счастья. Мама читала сказку о такой птице, только та была яркая и разноцветная и жила на островах Саммерсет. А этот воробей был обычный, но Берт все равно решил, что птица счастья умеет притворяться, чтобы исполнять желания для всех, а не только жителей Саммерсета.

От этой мысли ему стало легче. Он пополз гуськом к окну, чтобы разглядеть воробья поближе. Может, даже приручить его, чтобы он, как настоящая птица счастья, вернул маму и сделал всех радостными. А то все угрюмые после Кризиса.

Берт уже почти подобрался к подоконнику, как вдруг воробей встрепенулся и вспорхнул. Тотчас в коридоре послышался скрежет замка. Гилберт живо подскочил и обернулся. Если это мама, она расстроится, если увидит, что он плакал. Берт стал быстро вытирать рукавом зареванные глаза и мокрое от слез лицо.

Дверь распахнулась со сдавленным гудением и впустила в коридор уличный свет. Доски заскрипели под тяжелыми ногами. Грузное дыхание разрезало тишину дома.

Это папа. Почему? Он ведь всегда приходит поздно.

Гилберт прерывисто вздохнул, сел на кушетку и закутался в покрывало. Солнце припекало затылок. Глаза еще болели, нос заложило, но Берт верил, что папа ничего не заметит. Слишком уж он занятой.

Папа вошел в гостиную. Гилберту он всегда напоминал какое-нибудь лесное чудище: огромный, с большими руками, пахнущий опилкам, бородатый. Глаза всегда задумчивые, печальные.

Раньше, когда мама еще не пропала, для Гилберта он был некой тенью, приходящей поздно ночью, когда Берт уже спал. Тень ласково проводила теплой шершавой ладонью по лбу и волосам, а потом исчезала до следующей ночи. Тень дышала с легким свистом. И когда мамы не стало, Берту пришлось остаться с тенью наедине и научиться называть папой.

Отец посмотрел на Берта, вздохнул и пошел в уборную. Оттуда донесся плеск воды.

– Как ты, Кнопка? – спросил папа.

– А мама скоро придет?

Папа промолчал. Плеск утих, и он появился в проеме, вытирая руки полотенцем. Глаза смотрели в лицо Гилберта с тусклым сочувствием.

– Она отлучилась, маленький. Не знаю, когда придет.

– А куда она ушла?

Папа отложил полотенце и осторожно подошел к Гилберту. Ему приходилось задирать голову, чтобы видеть папино лицо. Тот сел рядом и обнял за плечо. Рука была тяжелая и жесткая – Берту показалось, что никто на свете его не достанет под этой ручищей.