С другой стороны, знакомство конкретно со Шмелем нельзя было назвать слишком близким. Пока. А потому…

— Тебя подвезти? — предложил веселый усач.

— Тогда лучше к тебе, — было ему ответом.

Что ж. Надо сказать, Шмеля Пифия недооценивала — и напрасно. Привыкла считать человеком флегматичным. Именно такое впечатление он производил, когда они виделись и общались раньше. Не в спальне, правда.

А сегодня в этого усача словно бес вселился… что для матерых участников отряда «Тревога», кстати, не всегда звучало как метафора. Еще пока ехали, он радостно так трепался ни о чем и смеялся беззаботно. Пифия даже заподозрила, что Шмель малость принял на грудь. А уж как утомил ее, когда дело дошло до постели. Причем дошло очень быстро, чуть ли не сразу по приезде. Вещи их обоих так и остались лежать, разбросанные по прихожей и спальне.

Ох и утомил! Как будто не сверстник, то есть вполне себе зрелый мужчина, а юнец, у которого недалече как вчера дембель был.

«Интересно, ты что-то принимаешь?» — мысленно спрашивала еще Пифия, словно обращаясь к Шмелю.

Впрочем, утомился, в конце концов, и он. Потому что, как ни крути, был лишь представителем того пола, который только кичится почем зря своей силой. Подобно тому, как воины себя подбадривали перед безнадежной битвой, выкрикивая оскорбления врагу.

Итак, отвалившись от Пифии, Шмель, наконец, затих и уснул. Более того, даже захрапел. Как и большинство мужчин до него. Разве что хватило его на дольше. А Пифия, полежав немного да поглядев в потолок — силясь разглядеть какие-то детали сквозь темноту — поднялась и вышла, закутавшись в простыню.

Древнейший инстинкт получил свое. Был утолен и теперь отошел в сторонку, давая дорогу стыдливости и прочим условностям цивилизации.

Так, закутанная, Пифия вышла на лоджию. Застекленную и утепленную, благодаря чему холод осенней ночи туда почти не проникал.

Покурив да немного подышав свежим воздухом, Пифия хотела было вернуться в спальню. Но немного дезориентированная в чужой, да еще темной, квартире, попала в соседнее помещение, оказавшееся небольшим кабинетом. Включив свет (дабы ни на что не наскочить в потемках), Пифия обнаружила письменный стол, на котором стоял монитор компьютера, картину на стене, книжный шкаф. А еще тумбочку с маленькой стеклянной витриной.

Она-то и привлекла внимание любопытной женщины.

Под стеклом ожидаемо находилось нечто, претендующее на роль музейного экспоната. Пусть даже единственным посетителем такого «музея» был сам хозяин квартиры. Два потемневших и потускневших от времени ордена… кажется, что-то военное и старинное. Один напоминал мальтийский крест. Другой был выполнен в форме опять-таки креста, больше похожего на медицинский. Только зеленого. А над крестом — изображение двух перекрещивающихся сабель.

С крестами соседствовала старая, чудом не выцветшая фотография в рамке. На ней еще можно было разглядеть молодого парня в военной форме, при сабле, и, кажется, с одним из крестов-орденов на груди. Пифия еще обратила внимание на штаны с лампасами — еще один архаизм.

Парень держал над головой винтовку со штыком, словно торжествующе потрясая ею. А еще показался Пифии похожим на Шмеля. А может, просто усы у них были почти одинаковые. Тогда как других черт лица на старом снимке было не различить.

Заинтригованная (ибо неоднозначность порождает вопросы), Пифия приложила ладонь к стеклу, аккурат над фотографией. Прикрыла глаза… и на мгновение увидела героя снимка живьем. Каким видел его давно почивший в бозе фотограф.

Действительно, на Шмеля очень похож. Можно сказать, одно лицо. Причем усы усиливали сходство. Молодой вояка гордо, а может, самодовольно улыбался, держа винтовку над головой. Но на деле старался не трясти ею и вообще не шевелиться. Дабы не испортить снимок. В старые времена фотографии сильно были чувствительны к таким вещам. Не то, что сейчас — с цифровыми камерами.

— Прадед мой, — раздался негромкий голос за спиной, разрушая образ, явившийся Пифии и возвращая ее в реальный мир.

А уже в следующую секунду обе руки подошедшего Шмеля легли на плечи женщины. Та машинально дернулась и шагнула в сторону, высвобождаясь из объятий да еще плотнее кутаясь в простыню. Ты, мол, конечно, меня порадовал, отдаю тебе должное. Но не воображай, пожалуйста, лишнего.

— Поручик Волохов, — проговорил Шмель, ничуть, как будто не огорченный ее реакцией, — это в честь него меня Борисом назвали.

— Воевал? — поворачиваясь к Шмелю, исключительно риторически спросила Пифия, дабы поддержать разговор. Ну и сгладить тем самым впечатление от своего отказа. Подсластить пилюлю для мужского самолюбия.

— А то! — с энтузиазмом заявил хозяин квартиры. — В Первую мировую, потом в Гражданскую. В армии адмирала Колчака.

«Что ж, — с удовлетворением подумала Пифия, — это объясняет, почему у наград такой старомодный вид. Да и поручики отнюдь не в Великую Отечественную были».

— За белогвардейцев, — вслух молвила она, — как там… за царя, за родину, за веру?

— Скорее, за Русь святую, — поправил Шмель, — царя-то к тому времени краснопузая сволочь убила без суда и следствия. Вместе со всей семьей. Хотя оставалась еще у нас… прадеда моего и вера, и родина.

«У нас?» — не могла не обратить внимания Пифия на эту странную оговорку. Вслух же не удержалась от подколки:

— А также за вальсы Шуберта и хруст французской булки.

— Уж всяко лучше, чем попса и Биг Мак, — парировал Шмель без тени улыбки. — И не надо иронии. Прадеду действительно было, во что верить и за что сражаться. Он и сражался. В отличие от нынешних… «идейных», прости господи, борцов то ли с системой, то ли с режимом, а то ли с собственными тараканами в голове. В чем их борьба-то? В том, чтобы в Сети ругаться, потом потолкаться на площадях, поорать? А в итоге схлопотать от полиции да неделю в том же Интернете плакаться по этому поводу. Ладно, девушки. Но когда мужчины так себя ведут, лично мне смотреть противно.

— Да я ж не против, — примирительно молвила Пифия, пожимая прикрытыми простыней плечами.

Но Шмеля уже было не остановить.

— Кстати, если бы победили они… прадед мой и остальные, — говорил он, постепенно заводясь, — тогда очень много зла просто не случилось бы. Не было бы ни ГУЛАГа, ни Голодомора. Как и Второй мировой войны с десятками миллионов трупов. Потому что с законным государем России… в отличие от краснопузой сволочи западные державы, если не дружили, так хотя бы предпочитали ладить. И им не было бы нужды вооружать и натравливать на нас хоть Гитлера, хоть кого бы то ни было. А значит, не было бы и «холодной войны», когда свой народ держали впроголодь, а помогали всяким тиранам из якобы дружественных стран. Вплоть до людоедов из Африки. А народ тем временем душу готов был продать за джинсы. Девяностых бы не было… когда понятия «бандит» и «успешный человек» стали синонимами, а нравственные ориентиры окончательно сбились. И кумирами молодежи сейчас были бы Суворов и Менделеев. А не Бузова с Моргенштерном.

«Кому как, — подумала Пифия, — кому Менделеев, а кому Салтычиха ориентир и пример для подражания. Или Пуришкевич».

Но вслух ничего отвечать, тем более возражать не стала. Ибо понимала: что с фанатами, что с хейтерами бесполезно спорить. Бесполезно приводить какие-то аргументы. Что те, что другие — как школяры недобросовестные, подсмотревшие готовый ответ в конце задачника. И теперь держащиеся за него, подгоняющие под него решение со всей доказательной базой. Что подходит — берем, что не подходит — отбрасываем. И, увы, не всегда успевают вовремя заметить, что ответ-то, подсмотренный… к другой задаче.

Тем более что следующие слова данного конкретного не то хейтера, не то фаната, показали: против хотя бы Пуришкевича в качестве кумира он ничего не имеет.

— И вообще «штерны» всякие знали бы свое место, — заявил Шмель, — и не высовывали бы свои кривые переросшие носы из-за черты оседлости. Но даже если бы высунули — им бы по этим носам в два счета надавали!