Скоро они пришли к высокой бронзовой двери, снизу доверху покрытой непонятными витиеватыми символами, так непохожими на саньтарский алфавит. Никаких видимых замков или отверстий в ней не было. Тяжко ступая, горбун подошёл и шесть раз постучал оголовком посоха. Двери распахнулись плавно и совершенно бесшумно.

Богатырь оказался в круглом белокаменном помещении. С потолка без всяких видимых причин сочился приятный голубой свет. Со стен на вошедших слепо взирали скульптуры людей и разных диковинных существ. В центре стоял круглый ребристый алтарь, над которым в воздухе висело три предмета: пшеничный колос, куриное яйцо и игрушка. Остальной зал был расчерчен неглубокими канавками на четыре секции, в каждой по три хрустальных гроба.

Лучан осторожно подошёл ближе и оторопело заглянул в каждый. Двенадцать прекрасных женщин покоились в подземельях горбуна. Они были покрыты белыми саванами, и, казалось, лишь дремали. Каждая женщина держала на груди какой-то предмет из трёх, что были над алтарём.

– Это берегини, – тихо произнёс старик, – они вовсе не умерли, как ты, быть может, решил. Они спят, дожидаясь своего часа. И дотоле их ни в коем случае не должны разбудить. На то я здесь и поставлен. Но, как ты понимаешь, один в поле не воин.

Слова горбуна доносились словно из бочки. Всё внимание богатыря было поглощено сказочными созданиями, с чьей красотой не смогло бы сравниться ни одно существо подлунного мира.

Лучан кончиками пальцев водил по кромке хрустального гроба и, как заворожённый, любовался их лицами. Нигде, ни в чертах лица, ни в силуэте, никто не разглядел бы изъяна. Совершенство.

– Поэтому, кроме меня есть хранители, – меж тем, продолжал горбун. – Это люди, готовые положить свою жизнь во сохранение этой красоты и безмятежности. Если берегини очнутся раньше положенного, наш мир ждут невероятные беды, – речь хранителя подземелий лилась почти неслышно, едва-едва уловимо.

Богатырь внезапно ощутил, как глаза затягивает сладкая дрёма, мысли в голове становились словно ватными и в то же время тягучими. Они ворочались еле-еле, всё вернее уступая дорогу вкрадчивому голосу противного старика. И скоро он полностью завладел умом Лучана.

А горбун всё плёл, глядя в пустые глаза пришельца, про ужасные беды, грозящие миру от пробуждения женщин. В ярких красках он описывал, как туго придётся всякой твари, населявшей Горний. И как бы исподволь намекал, что подобное может измыслить лишь враг рода людского, а посему, ему – Лучану, как богатырю и защитнику простого народа, престало быть верным охранителем сна небесных дев. Ибо всё – все подвиги и деяния, которые до сего дня совершил воин – даже в совокупности не могут сравниться с этим.

Голос таинственного старика отражался от стен, становясь глубже и бархатистее. Он обволакивал, проникал в самые потаённые уголки души.

– Разумеется, ты не будешь жить в подземельях. Вернёшься обратно в вольницу, – вкрадчиво продолжал горбун, – скажешь, что вопрос с летавцами решён и заживёшь преспокойно. Но буде станет тебе известно, что кто-то замыслил войти в подземелья, останови его. Любыми средствами и путями.

И сам не зная почему, поддавшись какому-то неясному наитию, богатырь произнёс:

– Я согласен.

– Ну, вот и славно, – гадко улыбнулся горбун.

Обломки каменного терема всё так же безмолвно вздымались над обнажёнными раскидистыми кустами. День клонился к закату, угасающее солнце приняло багровый оттенок. Порывистый ветер позёмкой кружил пушистые хлопья первого снега.

Лучан кутался в серый конопляный плащ и медленно брёл угрюмый и злой. Его плечи сгорбились, словно на них навалилась вся тяжесть мира. Богатырь то и дело оступался и запинался о сучки и коряги. В левой руке он волоком тащил увесистый мешок, доверху набитый саахадскими дариями.

Когда на горизонте замаячили снежные пики Арапейского нагорья, муж остановился. Он оглянулся, воровато, исподлобья. Взгляд испепелял обломки Сожженного города, города-призрака.

Раздался мерный стук копыт. Верная скотина возвратилась, нашла своего хозяина, не отступила, не бросила. Как и всегда. Человек потрепал коня по гриве и вскочил в седло.

– Вот так, Горенко, – медленно пробасил Лучан, – вот так.

Конь понимающе заржал и тихонько понёс его к уже знакомой слободе.

Сóта сидел на высоком узорчатом княжьем стуле, заложив ногу на ногу, и подперев кулаком подбородок. Он с угрюмым видом следил, как по просторной светлице со сводчатыми потолками и расписными столбами снует босоногий вихрастый мальчуган. Парнишка то и дело пытался вонзить небольшой ножик в деревянный щит, висевший на правой от выхода стене подле окна. Оружие ни в какую не хотело пробивать крепкую древесину.

– Ивéц, поди сюда, – устало произнёс воевода.

Мальчишка быстренько подобрал ножик и, гулко шлёпая босыми ступнями, побежал к Соте. Воин дёрнул из-за пояса булатный кинжал с двусторонней заточкой и несколько раз подбросил, демонстрируя красоту и изящество клинка.

– Позволь я покажу, – сказал мужчина и как бы нехотя, с ленцой поднялся со стула. – Ты мечешь его так, словно с челядинской ребятнёй в ножички играешь на заднем дворе. Это неслыханно, недопустимо! Ты – князь! Ты должен даже в игре бросать оружие так, чтобы его могли заметить только тогда, когда оно уже попало в цель. Возьми, – воевода протянул Ивецу кинжал ручкой вперёд, держась за клинок.

Мальчуган несмело принял оружие и крепко сжал. Кинжал был тяжёлый и для детской руки неудобный. И если бы княжич не видел, как ловко обращался с ним воевода, ни за что бы не поверил, что от такой махины может быть толк.

Юному князю было уже девять лет, но он до сих пор не владел ни одним видом оружия, в седле сидел из рук вон плохо и плавал не лучше топора. Над ним смеялись даже оборванные и чумазые дети смердов, которые были куда как ловчее будущего защитника вотчины.

Его отец погиб четыре года назад, ввиду чего не мог заниматься воинским обучением сына. А вдовствующая княгиня и слышать не хотела ни о каком силовом воспитании наследника. Всему виной был один волхв, колдующий над ребёнком.

В детстве Ивец часто и крепко хворал. Обычные знахари лишь плечами пожимали да разводили руками. Тогда княгиня послала лично Соту за целителем-волхвом аж на Капище. Сей волхв полторы седмицы ворожил над пареньком и вроде исцелил. Но матери сообщил, дескать, болеть княжич не будет ровно до тех пор, пока его не подвергнут чрезмерным воинским упражнениям. Лучше будет, если в десять лет мальчика отправят в Храмовые скалы изучать науки. Но ремесло защитника отечества, увы, не для него.

Так оно и повелось. Ивеца учили грамоте, худо-бедно каким-то общеукрепляющим упражнениям, но не более.

Сота же, со своей – воинской – точки зрения, был уверен, что такой правитель может серьёзно угрожать суверенитету государства. Князь всегда должен идти в бой первым, он обязан вдохновлять своими подвигами остальную дружину. В конце концов, он должен быть лучшим из лучших. Таким, на кого хотелось бы равняться, за кем хотелось бы идти.

И потому, первым, что сделал воевода после пленения вдовствующей княгини: самовольно назвал себя на северный манер – регентом юного князя и временно исполняющим обязанности при малолетнем наследнике престола. Став полноправным опекуном княжича, воевода вплотную занялся его обучением.

Он вовсе не изнурял паренька невыносимыми нагрузками, а лишь старался строить свои игры с ним таким образом, чтобы после каждой у Ивеца оставался вполне конкретный и применимый в настоящей схватке боевой навык.

– Хорошо, – тихо произнёс Сота и развернул мальчугана к щиту. – А теперь покрепче ухватись за кинжал большим, средним и указательным пальцами, а безымянным и мизинцем лишь слегка прикоснись. И запомни, любое оружие, какой бы длины и веса оно ни было, всегда держат эти три пальца. Два последних лишь помогают задавать направление.