– Но зачем было мучить жрицу? – робко спросила краснощёкая, похожая на матрёшку Цветана.

– Что? – Клеру показалось, что он ослышался.

– Зачем святые отцы из Храмовых скал принялись пытать жрицу? Разве они не должны были просто объяснить ей, что так будет лучше? Что дедер должен умереть, потому что он же… Он же враг рода людского!

– Может, для рода человеческого он и был врагом, – тихо произнёс пастор, от чего-то покрываясь потом и ёрзая на стуле, – но для жрицы он был в первую очередь мужем. Наверное, даже больше, чем мужем. Ты бы позволила убить своего суженого, коли бы знала, что можешь этому воспрепятствовать?

– Конечно, – убеждённо ответила девочка. – Если бы он был врагом рода людского, или Господа моего…

– Он и был её господом, – пытался объяснить Клер. – Она не признавала истину в суждениях людей из Храмовых скал.

– А как звали жрицу? – внезапно спросила Ия.

– Хм, – наставник почесал затылок и, кажется, немного смутился. – Предания рознятся. Кто-то величает её Ниилит, кто-то Ядвигой. Никто не знает, как её звали на самом деле. Так давно случилась эта история. А теперь давайте перейдём к самим буквам, – он поднял перед собой кусок бересты, на котором был начертан большой угловатый знак, похожий на перевёрнутую голову быка. – Это фортанум, в переводе с древнесаньтарского, истина. Символично, что первый порядок начинается именно с истины…

Мысли Ии снова уплыли далеко от темы урока. В голове вертелась история любви дедера и простой женщины с бренного мира. Хоть бы и жрицы, так что ж? Ведь женщина всегда остаётся женщиной.

– Пастор Клер, – снова вытянула руку девочка, – а почему дедер не защитил её? Он ведь мог. Уж коли владыка ужаса вручил жрице собственную жизнь, почему он позволил Храмовым скалам схватить её?

Пастор нахмурился и крепко сжал палочку, которой писал.

– Ия, эта история случилась настолько давно, и её столько раз пересказывали, что нам теперь практически невозможно добраться до истинной сути происшедшего, и остаётся лишь довольствоваться теми крупицами знаний, которыми мы располагаем.

– Значит, вы не знаете? – упрямствовала негодная девчонка.

– Не знаю, Ия. Я всего лишь человек и всех знаний, увы, мне не открыто. Покажи, как ты написала фортанум?

Девочка густо покраснела и нерешительно вытянула перед собой пустой кусочек бересты.

– Понятно, – хмыкнул Клер. – Ия, ты сама просила принять тебя в школу, да так горячо, что я, было, решил, ты будешь проявлять достойное рвение. Пожалуйста, не заставляй меня разочаровываться в тебе.

– Простите меня, пастор, – девочка потупилась и тихонько заскрипела струганной палочкой по бересте.

В тот день они прошли ещё две буквы первого порядка, а на следующий день Клер обещал научить ребят складывать из них простенькие слова, чтобы дети могли уже обмениваться меж собой маленькими записками, что, по глубокому убеждению, наставника только поспособствует усвоению ими грамоты.

…Когда солнце скрылось за деревьями, двери приходской школы отворились и распустили детвору по домам. Шумной разухабистой гурьбой ребятня вывалилась наружу и прежде, чем отправиться к родным воротам, принялась резвиться и гонять берестяной коробок.

Ия некоторое время наблюдала за ними со стороны, а потом, глубоко вздохнув, посеменила к родной избе.

Холодало. Ветер становился лютым и неприветливым. В эту пору он пробирал до нутра единым дуновением. А поди, оденься теплее положенного – ветер стихнет хоть на миг, вся взопреешь. И когда, подует в следующий раз, простудишься уже наверняка.

По широкой истоптанной дорожке, зябко кутаясь в старенькую овчинную шаль поверх серой просторной рубахи, тихонько семенила маленькая пухлощёкая Ия. Она ещё не вошла в тот возраст, когда приличной девушке надлежит заплетать волосы в косу, причём обязательно с красной лентой в знак невинности и добродетели. Поэтому русые локоны девчушки свободно развевались от ветра, стянутые на лбу лишь узким берестяным ремешком.

Потешно ступая угловатыми берестяными лаптями, она забралась на высокий крутой холм, бледно освещённый увядающей луной, и потуже натянув шаль, взглянула на небо. Ей весело подмигивали семь далёких звёздочек, как бы жмущихся друг к дружке. Нет, врали свитки Анея, такая красота не может быть причиной несчастий. И уж тем более, никакие маньяки там зародиться не могут. А он-то верил… Вот ведь глупый.

Шмыгнув носом, Ия бросила короткий взгляд на месяц и тихонько пошла туда, где среди прочих двупокатых и соломенных крыш курилась кривым дымком печная труба родной избы.

На следующее занятие она припозднилась. Всё мамка виновата – отчитывала за то, что щи пропали, даже в школу пускать не хотела в качестве наказания. А она – Ия, откуда же могла знать, что матушка с вечера щи в погреб не упрятала?

Кое-как отперевшись, девчонка схватила писало, кусок бересты, что недавно ей принёс старший брат, и со всех ног бросилась к приходу пастора Клера. Как назло, школа находилась в половине версты от жилища девочки. Скоро Ия запыхалась и продолжила путь быстрым порывистым шагом.

По пути к школе ей встретился юродивый Авоська. Он по своему обыкновению куражился с длинной кривой палкой. Эта палка служила ему конём, веслом и даже свирепым хищником, так и норовившим задрать.

Ия приветливо помахала божьему человеку рукой и пошарила в маленьком карманчике понёвы, надеясь найти кусок пряника, которым её сегодня угостил дядька Мстислав. Пряник был на месте, значит, пронырливая Ждана до него ещё не добралась. Ия мысленно показала сестре язык и позвала юродивого.

Авоська оживился. Он воровато огляделся и поспешил к заветному прянику. Но, когда юродивый подошёл, Ия поняла, как жестоко ошиблась. Слабоумный состроил чудовищную гримасу и без замаха тяпнул девочку по шее несколько раз. А потом с дикими завываниями умчался куда-то в сторону просеки.

Девка сидела на жёлтой траве, покрытой пёстрыми опавшими листьями, и, держась за шею, горько плакала. Даже не столько от боли, сколько от обиды. Юродивый, сколько его помнила Ия, никогда и мухи не тронул, какая дурь взбрела ему в голову? Где он этому научился?

Какая тут школа после такого?

Девочка тихонько встала и, держась за шею, посеменила в сторону кузницы. Она находилась слегка в отдалении от слободы, ведь рождение металла сродни волхованию, и уличный шум ни при каких обстоятельствах не должен помешать священнодействию кузнеца. К тому же, кузнец временами работал и ночью, и рано утром, а шум, доносившийся от ударов молоточками и кувалдой, мог помешать тихому быту слобожан. Посему испокон веков в Нижней слободе кузницы строились за околицей.

Прохожие оборачивались вслед заплаканной девочке, спрашивали, кто обидел. Но Ия только отмахивалась и угрюмо брела дальше. Как раз в тот миг ей больше всего хотелось сделаться совсем маленькой и незаметной.

Кузница Утопы была распахнута настежь. Против обыкновения оттуда не доносились задорные перезвоны молоточков, не слышалось угрюмое пыхтение мехов, не трещал горн. Подмастерья, все, как один, вдруг куда-то запропастились. На подворье царила тишина.

Кузнец жил бобылём и, насколько ведала Ия, семьи у него никогда не было. Сирота из пришлых. Людей он сторонился, но оставался в почёте едва ли не у каждого слобожанина. Никогда никому не сделал худого, зато работой славился – чем не человек? Иным бы его в пример.

– Утопа! – позвала девочка, не решаясь войти внутрь. – Утопа, ты здесь?

Непонятно почему, но к Ие кузнец всегда относился теплее, чем ко всем остальным. Для неё всегда были припасены сладости, всегда было время перекинуться хоть словечком. Девочка иной раз любила заглянуть в кузницу. Любила наблюдать, как красноватая пенящаяся жижа твердеет, превращаясь в подкову. А иногда случалось видеть, как рождается дивная кружевная решётка, достойная самого стольного князя.

Сердце в неясной тревоге забилось часто-часто. Позабыв про больную шею, девочка ворвалась в кузницу.

– Утóпа!