Вторая радость, приятно потрясшая сердца воинов, был слух о прибытии Государя нашего в Ольмюц. Отрадным вестником столь давно ожидаемаго нами события был флигель-адъютант Александр Иванович Чернышев, присланный нарочно к главнокомандующему. При виде этого дорогого вестника, армия пришла в неописанный восторг: одна мысль, что скоро увидим обожаемого Государя, свалила с плеч все понесенные труды и мы, не чувствуя усталости, готовы были идти бегом навстречу Царю и новопришедшим соратникам.
8-го ноября, мы сошлись в Вишау с авангардом корпуса графа Буксгевдена. Тут сделан был привал. Новички, так кутузовцы честили родных гостей, бросились к нам – и пошли обятия и целования, а расспросов, расспросов и не обобраться!.. Трудно решить, кто более кому обрадовался: мы ли им, или они нам; кажется, сердца наши бились одинаково, с тою только разницей, что нам стало вдвое веселее, имея в подмогу столько бравых товарищей. Через два часа ударили подъем: звуки барабана раздались впервые по выходе из Кремса; мы тронулись, но, долго озираясь, не сводили глаз с своих пришельцев, пока от них не скрылись.
Утром 10-го, в прекрасный солнечный день, армия Кутузова стояла вольно у подошвы ольмюцких высот. Около полудня раздалась команда «смирно!» и вслед за тем прискакали адъютанты, говоря: «Приготовьтесь: Государь Император встречает вас в полгоры у дороги». Радость была невыразимая: каждый потирал лоб и охорашивался. Скоро вывели армию на шоссе и началось шествие: я шел со знаменем, еще никогда не видав Государя. Едва стали подыматься на гору, скомандовали «глаза налево». На половине горы, Государь верхом стоял один, далеко впереди от свиты. Перо отказывается описать наши чувства при виде Царя!.. Его присутствие, его взгляды оживляли воинов новою бодростью. Музыки не было, и Государь, смотря на нас с улыбкой, бил такт ногою под наш скорый шаг; при проходе каждаго полка он здоровался. Несколько далее, по другую сторону дороги, стояли под ружьем гвардия и корпус Буксгевдена в отличном виде. В сравнении с нашими, они были как женихи; ослепительная чистота светлела на них, как играющие лучи солнца на пажитях; в гвардии особенно подобраны были люди все красавцы, один лучше другого; мы, напротив, походили на кузнецов. Когда армия взобралась на высоту и стала на позицию, Император, объезжая фронт, спросил солдат: «Давно ли была на вас вода?..» Люди в ответ кричали: «Ради стараться, Ваше Величество!» Корпус Буксгевдена построился позади нас во второй линии, гвардия в третьей. Багратион и Милорадович с авангардом расположились по дороге к Вишау у Просница. Австрийския войска заняли позицию с левой стороны шоссе, по направлению к Брюнну.
До Ольмюца от боевых линий считали с небольшим две версты. Император Александр часто навещал нас, не только днем, но даже по ночам, в сопровождении одного казака. Кроме ночного времени, император Франц всегда сопутствовал нашему Государю. Великий Князь Константин Павлович почти не оставлял биваков ни днем, ни ночью; если же отлучался, то на самое короткое время. Как часто он сиживал у наших огней, разговаривал с нами, шутил, и если готова была наша похлебка, отведывал, прихваливая, что вкуснее французского бульона, понравилась бы и нашим московским дамам!»
Михайло Ларионович Кутузов назначен был главнокомандующим всех, и новопришедших войск русских и австрийских, Армия простояла в ольмюцком лагере дней шесть. Наполеон находился в Брюнне, авангард его в Вишау. Говорили тогда, что от него прислан был к нашему Государю нарочный с письмом (генерал Савари), в котором, поздравлял его с приездом. Кроме этой рыцарской вежливости, во все время нашего роздыха под Ольмюцем, Наполеон нас не задевал; точно, как будто его там не было.
Позиция, занимаемая нами на высотах ольмюцких, была превосходная; нам можно было бы продолжать стоянку, выжидая корпус Эссена, армию Беннингсена и австрийцев, предводимых эрцгерцогами Карлом и Иоанном, если б очень важное обстоятельство не помешало этому намерению, а именно недостаток в продовольствии. От самаго Браунау, мы никогда досыта не наедались, а соединясь с имперцами, близки были к совершенному голоду. Немцы, рассерженные нашим возвратным шествием, отказывали в доставлении съестных припасов, и наши, заодно с австрийскими солдатами, часто силою добывали себе прокормление в придорожных деревнях. Жители, из страха, хлопотали более о сбережении своих запасов для французов, и прятали от нас и от своих все что могли; достать что-либо съестное нельзя было ни за какие деньги, в которых однако не нуждались: император Франц нередко дарил нашим войскам по два и по три гульдена на человека. В ольмюцком лагере, случалось, кричат из средины за хлебом, и тут поротно наряжают людей: нам, в ожидании, как будто здоровее на душе; но проходил целый день, и посланные возвращались к вечеру с пустыми руками. Иногда притащат, бывало, на весь баталион полбочки муки, и с какою радостию мы получали в полу шинели отпускаемую дачу: подбежав к огню, в той же поле растворяли ее водою, месили и пекли в золе, без соли, лепешки, которые ели с неизяснимым наслаждением. Изредка отпускались печеные хлебы; на роту доставалось десятка по два, по три; фельдфебель и каптенармус, стараясь выгадать для себя получше кусок, чертили мелом эти продолговатые небольшие хлебы по числу людей с особым искусством, и, поставив в ранжир роту, начинали выдачу перекличкой, отделяя каждому, ломтик по черте: каждый, приняв его, целовал, перекрестясь, и прятал за пазуху в шинель: в такой редкости был насущный хлеб! Говядина отпускалась в полки живьем; за неимением вчастую и картофеля, несколько кусков мяса сожигали в уголь и заедали им вареное мясо; винную порцию в ольмюцком лагере ежедневно раздавали по манерочной крышке на человека: я всегда менял свою порцию на то, чтоб во время сна, подле пылающаго костра, меня оберегал от огня тот, кто ее выпьет, охотников было довольно, и, как водится, очередовались. Повелительный голос «за соломой и дровами» многих очень веселил, и я, при первом зове, бывало, первый на ногах являлся с командой не в очередь, не смотря на опасность. Два разные чувства побуждали меня к тому: не допускать людей до разорительного грабежа, и удовлетворить ненасытимую страсть к воинским приключениям. Команды эти, при одном офицере от каждого полка, обыкновенно размещались по хуторам и окрестным деревням, где часто сталкивались с французскими фуражирами, что наиболее и подстрекало молодых людей пускаться на подобные похождения. Кутузов, именно поэтому, уже с Цнайма, отдал приказ отлучаться командам с ружьями и примкнутыми штыками, тем более, что и самые жители нередко встречали нас железными вилами и рогатинами, от чего и бывали убийства: недаром говорят, что голод и замки рвет.
Одно только большое село, в полторы версты от праваго фланга наших линий, было вне опасности, потому что запрещали его штурмовать; но дня за два до выступления, когда уже все окольные места были опустошены, запрещение, повидимому, было снято, и наши фуражирные команды быстро разлились по улицам. Невдалеке от меня я услышал женские вопли: гренадеры моей команды разрывали место, над которым видно ненапрасно трудились; старые и молодые немки целовали мне руки и умоляли со слезами остановить дальнейшее разрытие; я потребовал от них дать солдатам пищу, и они принесли несколько хлебов, мешок муки, картофель, яблоков и 15 кусков шпику: один молодой парень притащил жбан красного туземного вина, ведра в три. Поблагодарив, я уже хотел уйти с солдатами; но старуха, видя кротость людей, за несколько минут до того неукротимых, просила остаться пока кончится набег и защитить ее от других, рыскавших по домам с невероятным ожесточением; я согласился, и команда моя расположилась довольная у входа в жилище. Немцы живут вообще большими домами, в несколько покоев; многие из них, особенно по хуторам, в два этажа, обнесены высокими бревенчатыми стенами; надворные постройки в порядке и везде строгая опрятность. Хозяйка ввела меня в комнату, и молодыя женщины и девушки!обступили гостя с любопытством… Старуха внимательно рассматривала мою одежду, распахнула шинель на груди, потом растегнула несколько мундир, и удивилась, что под мундиром, кроме рубахи, ничего нет теплого: тут подала ей, одна из моравских красавиц, совсем новую душегрейку, и старуха предложила мне надеть. С большою благодарностью принял я этот дорогой подарок человеколюбивой почтенной женщины, и тотчас его надел. В признательность за спасительную душегрейку, я выпросил у нашего полковаго командира, Н. С. Сулимы, охранный караул из трех гренадеров, для ограждения старухи от беспрестанно возобновлявшихся поисков: так, во все время стоянки под Ольмюцем, добрая хозяйка была под защитой. Перед выступлением, я забежал проститься с нею; она благословила меня на дорогу прекрасным хлебом. Этот хлеб я доставил подполковнику П. П. Шамшеву, моему баталионному командиру.
