Пощады в этом деле не было: все соделалось жертвой штыка; около двух тысяч пленных французов, в том числе один генерал, одолжены жизнию присутствию Дохтурова, который одним словом остановил ярость москвичей и прекратил истребление неприятеля.
Когда кончилось кровопролитие, у наших солдат начался торг: один продавал часы, или дорогие ножи, табакерки; другой – шелковые вещи или белье; многие носили богатые пистолеты, палаши, и предлагали неприятельских лошадей; последних захвачено было едва ли не все три эскадрона, действовавшие в этом ущельи. Оценка лошадям с седлом и вьюком была скорая – пять австрийских гульденов или рубль серебра за каждую; за немногих только получали по червонцу. Некоторые хвалились чересами с золотом, отвязанными у пленных и убитых французов. Взятые у неприятеля орудия, знамя, штандарты, вместе с пленными, которых разделили на шесть партий, отправлены были в Кремс, и мы с триумфом возвратились в город, сопровождаемые по дороге криками восторженных жителей: Браво, Русь! браво!
На главной улице, у больших каменных ворот в роде башни, стоял главнокомандующий и благодарил каждый проходящий полк, называя солдат победителями. Перед взводами нашего полка везли отбитые у неприятеля орудия, и несли отнятые у него знамя и штандарты; последние положили на барабане перед Кутузовым, который приветствовал нас словами: «Молодцы, молодцы! Слава и честь вам!» Потом, обратясь к окружавшей его свите, присовокупил: «Этот полк всегда дрался с отличною храбростию: за то и носит славное имя нашей белокаменной Москвы». Слыша приветы любимого вождя, солдаты воодушевлялись геройскими чувствами. Горожане, в чаду восторга, думали, что французам уже не придется роскошничать под их кровлею, что мы останемся здесь надолго, и, в приятном забытьи, шумно пировали нашу победу. Пленных, в тот же день (31-го октября), отправили вперед к Брюнну.
Наполеону донесли о потерях Мортье в тот самый момент, как он, прислушиваясь к гулу пушечных выстрелов, еще надеялся, что маршал отделается без урона; разгневанный дурными вестями, он спешит принять меры, чтоб исправить ошибку. Но Кутузов скоро узнает, что Вена занята французами, что венский мост на Дунае попал хитростию в руки, неприятеля, и что Мюрат, Ланн, Сульт, Вандам, Удино, Сюше заходят нам в тыл… В ночь на 1-е нояб ря, русская армия оставила Кремс и шла форсированным маршем до утра; отдохнув немного в Эберсбрунне, продолжала путь далее. На рассвете 3-го ноября, князь Багратион, шедший от нас вправо проселочными дорогами, уже стоял у Голлабруна. Скоро туда же пришел из Вены Мюрат, и изумился, увидя перед собою русских. Французы не ожидали такой поспешности и думали упредить нас на цнаймской дороге, единственном пути для прямого соединения с корпусом графа Буксгевдена. Эта неожиданность привела Мюрата в замешательство: артиллерия его и вся пехота еще были на марше; он не смел атаковать Багратиона, по соображению, что Кутузов должен быть недалеко, и вступил в переговоры, чтоб хитростью задержать русскую армию, пока нахлынут к нам в тыл из Кремса Бернадотт и Мортье. Того же дня, вечером, наша армия подошла к Шенграбену. Мы простояли там, не сходя с места, около двух часов; огней разводить не дозволяли. Наконец, показался перед фронтом Кутузов, и, к удивлению, скомандовал вполголоса всем войскам «налево кругом»; с поворотом мы стали лицем к наступающему неприятелю, и Московский полк превратился в авангард: заметим, что обратное движение армии от Браунау совершилось левым флангом, и наш полк находился в замке. Вскоре гусарский офицер подвел четырех немцев; главнокомандующий приказал Дохтурову приставить к ним караул из двадцати гренадер, при одном расторопном унтер-офицере. Дохтуров вызвал меня, и я, взяв у подпрапорщика алебарду, передал ему знамя: тогда сам Михайло Ларионович изустно приказал мне смотреть за немцами пристально и беречь их как зеницу ока, прибавив: «Это наши вожаки, понимаешь ли!» Тотчас двинулись в путь: велено соблюдать возможную тишину. Версты две шли обратно к Кремсу; люди подумали, что их ведут ударить на спящих французов и радовались новой потехе: однако скоро последовало разочарование; проводники сошли с шоссе и круто взяли вправо. Стемнело как в яме, принесли потаенный фонарь. Всю ночь пробирались мы по узеньким тропинкам; часто спускались в овраги, проходили ручьи, перелески. Пионерам пришлось во многих местах очищать дорогу и строить наскоро мостики для артиллерии, которую, почти при каждой крутизне, люди вытаскивали на руках. Часа за три до рассвета, стали подниматься на высоту, где открылась обширная площадь; тут немцы указали нам Голлабрун и Шенграбен, окруженные французскими бивачными огнями на расстоянии от нас около пятнадцати верст. Армию остановили, велели принять влево к лесу, на противоположный покат горы, и там позволили развести огни, которые не могли быть видимы неприятелю; отдыхали с небольшим час, потом поднялись; тут Кутузов подъехал и благодарил немцев за услугу, примолвив: «Потрудитесь, друзья, довести до шоссе». Оставив для прикрытия небольшой отряд, под начальством полковника Монахтина, войска пустились вперед, но шли уже без затруднения, ровными местами. На рассвете выбрались на дорогу к Эцельсдорфу, почти в тридцати верстах от неприятеля. Дан был еще коротенький роздых, и мне приказано представить немцев к дежурному генералу: за исправность, Инзов благосклонно пожал у меня плечо, а австрийский колонновожатый сунул мне в руку на мою команду 25 гульденов[12].
С этого дня в армии не слыхали более ариергардных выстрелов; Кутузов принудил врага к бездействию. Зато много беспокоились о князе Багратионе, отрезанном под Шенграбеном, и не было в рядах ни одного солдата, который не молил бы Бога о его спасении.
У Цнайма наши войска прошли только предместье; почти у каждаго дома расставлены были часовые. Я зашел к булочнику, но все было раскуплено. Молодая хозяйка сжалилась надо мною, и, отведя в другую комнату, наложила в платок фунтов семь крупичатой муки и отдала мне, не требуя платы. Я привязал муку к ранцу, схватил за порогом алебарду и поспешил за полком в превеликой радости. Колонны шли по гладкому полю подле шоссе; впереди, верст за пять, возвышалась гора и заметны были огни, разложенные по высотам передовыми полками – обыкновенный признак расположения войск на ночлег. Трое суток мы не только не спали, но не доводилось и отдохнуть порядочно; сон валил меня с ног, голова отяжелела и в глазах двоились предметы: рассчитывая, что до вечера еще далеко и что успею вздремнуть, я улегся в шоссейный ров, где и заснул убитым сном. Солнце было на закате, когда отряд казаков, исполняя свою обязанность, занялся подыманием отсталых; я проснулся с трудом, и моя первая мысль была об узле с мукою. Увы! кто-то отвязал драгоценный узел: в испуге, не веря своим глазам, я даже перерыл вещи в ранце, и, убедясь в невозвратной потере, с тяжкою грустью поплелся в лагерь, из конца в конец пылавший яркими огнями. Товарищи мои, не менее меня томимые голодом, узнав о моей беде, также очень печалились.
6-го ноября армия наша торжествовала сряду две радости: первая – появление непобедимого Багратиона, со славою отделавшегося от Мюрата и двух французских маршалов. Оставленный Кутузовым на жертву, для спасения армии, он умел не только выпутаться из вражеских сетей, но еще доставил пленных и знамя, отбитое храбрыми гусарами. Как уже сказано выше, Мюрат, думая остановить Кутузова переговорами, в предположении, что, ему поверят наслово, и что наша армия вся у Шенграбена, провел более суток без выстрела; но, увидя, наконец, что окружен только небольшой отряд, главная же армия далеко впереди, он, с досады, что не удалось обмануть русскаго вождя, так подшутившего над ним, бросился с яростию на Багратиона, вечером 4-го ноября. Бесстрашный Багратион воспользовался ночным мраком и распорядился так, что французы, обступившие его большими массами, в потьмах стреляли по своим. Несколько раз они предлагали русскому герою сдаться, но ответом были картечь и ядра. Около полуночи прискакал из Вены Наполеон и, заметив ошибку, остановил бой: Багратион не пропустил счастливого момента, и едва притихли неприятельские выстрелы, пошел по цнаймской дороге напролом; штык и сабля помогли ему скоро выбиться из французской блокады. В этой свалке потерпели более прочих войск пехотные полки Азовский и Подольский. Оплошность Мюрата рассердила Наполеона; браня его, он повторял: «Как входить в переговоры с старым хитрецом – с лисою!» Сами французы были рады, что развязались с Багратионом. Ночное дело у Шенграбена еще более убедило Наполеона, что заводить драку в потемках всегда опасно, и он стал избегать ночных нападений и преследований: с закатом солнца французы прекращали стрельбу, кроме тех случаев, когда сам противник станет на них напирать. Армия наша ликовала соединение с нею князя Багратиона благодарственным молебном, как победу.
