Выгодная позиция у Санкт-Пельтсна представляла возможность выждать на ней корпус Буксгевдена, шедший из Моравии; с этою мыслию Кутузов построил войска в боевой порядок и послал осмотреть предмостное укрепление у Кремса, которому, по приказанию императора Франца, следовало быть готовым еще ранее двумя днями. Посланный донес, что австрийцы и не думали приниматься за дело, и что, к довершению неприятностей, маршал Мортье, на левом берегу Дуная, за два перехода от Кремса. Пути на Вену уже были заняты Бернадоттом и Даву… Постигая замыслы противника, Кутузов, не смотря на занимаемую нами крепкую позицию, снялся с лагеря, под вечер 28-го, и пошел к Кремсу, вопреки настояниям австрийских генералов держаться в настоящей позиции. Армия наша перебралась за Дунай под выстрелами неприятеля и истребила мост. Можно судить о советах австрийцев, когда и при самом успешном отступлении мы чуть не увязли в сетях неприятеля: недаром сердце русского солдата не лежало к австрийцам с самого выхода из Браунау!
Гнавшиеся за нами французские конные егеря уже были на роковой половине моста, как вдруг вся середина его с ужасным треском взлетела на воздух и многие десятки неприятельских трупов с их лошадьми поднялись вверх вместе с осколками камней и подъемным мостом, обратившимся в мелкую щепу.
Быстрое перемещение Кутузова на левый берег Дуная изумило Наполеона и расстроило его планы: цель его разъединить нас и уничтожить не состоялась; самая надежда, что Мортье упредит нашу армию в Кремсе, не оправдала его ожиданий; короче, все старания завоевателя перехитрить Кутузова не удались. Тогда-то он убедился, что ведаться с русскими полководцами будет для него труднее, чем с австрийскими.
Весь день 29-го октября люди чистили ружья и оправляли кремни; при раздаче добавочных патронов, кто-то сказал: «Будете потеха: французы перебрались на наш берег и теперь недалеко». Солдаты радовались, говоря: «Пора, пора отколотить господ мусье порядком». Сорвавшийся у немцев с бойни огромный бык, как будто в предвестие близкой грозы, налетел на наш стан и начал носиться во все стороны; с полчаса гонялись за ним солдаты, и, наконец, жердями из шалашей угомонили животное. Немцы не смели требовать быка в возврат, и жирную говядину его люди разделили между собой, в утешение за то, что он смял одного кашевара, переломал десятка два ружей и разорил многие шалаши. Только что возня с быком кончилась, показались монастырские воспитанницы, сопровождаемые монахами Бенедиктинского ордена. Около ста девиц, редкой красоты, были, одеты в белые шерстяные епанечки, в голубых тафтяных шляпках, с откинутыми розовыми вуалями. Оне шли большой дорогою, пересекавшею наше шумное становище; но при их прохождении все замолкло!; глаза у нас чуть не повыскакали от удивления, при виде этих кротких ангелов, бросавших на нас свои чистые, чарующие взгляды, и, казалось, с участием. Трое дородных бенедиктинцев открывали шествие; такое же число их шли в замке, и десятка два подобных же по бокам патрулями. Была ли это прогулка, или вели девиц куда-либо по наряду, нельзя было дознать: да и не до того: мы так растерялись, глазея на этот восхитительный рассадник!.. Путешествию воспитанниц сама погода благоприятствовала.
В вечеру часть войск перевели в город и расположили на трех обширных площадях, примыкавших к Дунаю. Берега реки были установлены батареями, и некоторые от времени до времени пускали ядра на противулежащую сторону. Мы простояли там, вокруг разложенных огней, далеко за полночь. Напоследок, прибежал дежурный генерал Инзов и потребовал Дохтурова к главнокомандующему; возвратясь через полчаса, Дмитрий Сергеевич приказал нам становиться в ружье. Когда сложили с себя ранцы пошереножно, у одной длинной каменной ограды, нас вывели из города, и мы тотчас очутились посреди гор и пропастей. Ночь была темная и падал мелкий дождь. Куда вели нас, никто не знал: «Ну, что тут догадываться, – говорили, – разумеется идем не к хозяйке на печь, а для свиданья с бусурманом; он, чай, и не думает как нагрянем к нему на фриштык». Более часа были мы в пути и беспрестанно останавливались; вожатые, наши, повидимому, не твердо знали местность, и завели в какую-то трущобу, из которой с трудом вылезла одна пехота; конницу и артиллерию оставили и воротили назад; одну лишь верховую лошадь Дохтурова люди вытаскивали на руках и переносили с утеса на утес. Скоро рассвело и послышались пушечные выстрелы с левой стороны к Кремсу: тогда все догадались, что идем в обход; но чем далее, тем труднее становились проходы; пропасти и глубокие ручьи заставляли принимать далеко в сторону, а время убегало: это ужасно сердило всех, от генерала до последнего солдата. Немецких вожатых проклинали, а между тем раздались ружейные выстрелы, и, казалось, не в дальнем расстоянии: мы же все кружились, как в западне, и было уже за полдень.
Еще с утра, З0-го октября, Милорадович, расположенный с отрядом вне города, подле католического монастыря, встретил появившихся французов залпами из орудий; потом завязалась между застрельщиками перестрелка, и загорелся достопамятный кремский бой.
Мортье сильно напирал на отряд Милорадовича, в той мысли, что русская армия отступает; но вечером он с ужасом заметил, что имеет дело не с слабым ариергардом, а с самим Кутузовым. Уже в сумерки Дохтуров спустился с гор и сразу занял Дирнштейн[11] в тылу французской дивизии Газана, с которою Мортье отбивался от наступающаго Милорадовича. Кутузов ожидал появления Дохтурова у Дирнштейна гораздо ранее; но, по милости австрийских проводников, мы с трудом подошли туда в пятом часу, как начало темнеть. Едва выбились из вертепов и заняли с бою Дирнштейн, как Дохтурову донесли, что дивизия Дюпона идет в тыл нам со стороны Линца, и уже недалеко. Князю Урусову приказали задержать Дюпона; битва между тем разгоралась во тьме с невероятным раздражением, на всем протяжении между Дирнштейном и деревнею Лойбен, вторично занятою войсками Милорадовича. Противные линии, различаемые по одним выстрелам, двигались на довольно узком пространстве: с одной стороны бурный Дунай, с другой – стремнистые скалы не позволяли растягивать войска. Милорадович теснил Мортье по направлению от Кремса; Дохтуров с Московским полком и егерями генерала Уланиуса, разбив в Дирншнтейне два французских баталиона, прошел этот городок, и, уничтожив вне стен неприятельских драгунов, встретил отступающего маршала и принял его беглым огнем и штыками. Но тем временем, как Мортье, отстреливаясь от Милорадовича, силился пробиться сквозь наши ряды, позади нас, в Дирнштейне, опять закипела жестокая сеча: князь Урусов, с Вятским полком и другими прикомандированными баталионами, препирался с дивизиею Дюпона, настигшею наши задние войска при выходе из ущелий и стремившеюся на выручку к маршалу; так продолжалось почти до полуночи. Дивизия Газана и отряд Дохтурова, очутившиеся между двух огней, бились на смерть: казалось, не было возможности уцелеть, и отчаяние удвояло взаимную храбрость. Тут пал, пораженный пулею, австрийский генерал-квартирмейстер Шмит, высокие способности которого и преданность престолу подавали большие надежды. Под конец, однако, расстроен ная дивизия Газана, действиями полков Московского и Ярославского, надвинута была на войска Милорадовича; егеря же Уланиуса рассыпались по утесам над самим неприятелем. На этом пункте было с десяток больших деревянных магазинов для складки товаров: наши зажгли их, чтоб вернее различать неприятеля; старые строения разгорелись и осветили страшное зрелище. Французы отбивались толпами между Московским полком и рядами Милорадовича; ярославцы, соединясь с апшеронцами, громили их на берегу Дуная, а застрельщики Уланиуса, нависшие, так сказать, над этой сценой ужаса, стреляли в любаго француза сверху из-за камней. Победа Россиян была полная, и если ускользнул кто из дивизии Газана до зажжения магазинов, то обязан тем ночному мраку, еще более усилившемуся от скопления дождевых туч. Мортье, в потемках, прорвался с горстью храбрых, и, соединясь с Дюпоном, отступил бегом к Спицу, где тотчас переправился за Дунай.
