Пока стояли мы в Браунау, главнокомандующий приказал назначать к нему с каждого полка на ординарцы офицера с одним унтером из дворян, преимущественно портупей-прапорщиков и юнкеров, и по одному рядовому на вести. Дней за семь до выступления, пришла и мне очередь. Рано утром ввели нас в огромную аванзалу и построили в две шеренги, юнкеров в первую, рядовых во вторую; офицеры стали на правом фланге. Скоро зала наполнилась генералами и штаб-офицерами. Сзади нашего фронта была маленькая дверь, в роде потаенной, и оттуда, через полчаса, вышел Кутузов в теплом вигоневом сюртуке, зеленоватого цвету. Скромно пробравшись вдоль стены к правому флангу, сперва прошел он офицеров, разговаривая с некоторыми, а потом начал смотреть наш фронт. Я стоял, по старшинству полка, первый; гренадерские полки находились в авангарде и от них не было ординарцев. Михайло Ларионович, подошед ко мне, спросил мое имя и которой губернии? На ответ мой, он вскричал: «Ба, малороссиянин!», и, обратясь, к Милорадовичу, примолвил: «Благословенный край, я провел там с корпусом мои лучшие годы: люблю этот храбрый народ!» Случившемуся тут же моему шефу, генералу Дохтурову, он приказал оставить меня при главной квартире бессменным. После я узнал, что Кутузов часто посещал дом моего деда, и нередко проживал у него дня по три и более. Переступив во вторую шеренгу и проходя по ней, он проговорил с каждым вестовым несколько слов: все из них были уроженцы великороссийских губерний, и он о каждом русском племени отозвался в различных выражениях, с искусной похвалою, от которой у каждого выступала на лице краска, изобличавшая желание оправдать ожидание главнокомандующего. Потом, он обратился к генералам, и более часа громко рассуждал с ними о движениях неприятеля. Когда он ушел с некоторыми из окружавших во внутренние покои, дежурный штаб-офицер вывел нас и указал наше место в коридоре, примыкавшем к кабинету главнокомандующего. Обед нам шел от его стола; я оставался при нем до выхода из Браунау, и не раз, дежурный генерал, Иван Никитич Инзов, требовал меня к нему.

Какими надеждами старый солдат преисполнен был во все это время! Но с 11-го октября, как прибыл к нам австрийский генерал Макк, опасное положение нашей армии объяснилось. В ночь 16-го октября потребовали всех ординарцев и вестовых в аванс-залу главнокомандующего. Едва мы стали по местам, вышел Кутузов, заметно гневный. Никогда не забуду той минуты, когда он, как бы с досадою, обратясь к нам, приказал явиться в свои полки; потом, вертя табакерку в руках, очень вразумительно сказал: «Цесарцы не сумели дождаться нас, они разбиты; немногие из храбрых бегут к нам, а трусы положили оружие к ногам неприятеля. Наш долг отстоять и защитить несчастные остатки их разметанной армии: скажите это и вашим товарищам».

Так неудача генерала Макка под Ульмом расстроила общий план союзных армий. Кутузов оставался однако большим препятствием для Наполеона, и он двинулся вперед усиленными маршами, чтобы нагрянуть врасплох и не допустить нас соединиться с австрийскими и русскими корпусами. Не смотря на известный погром австрийских войск под Ульмом, русский вождь, к удивлению немецких генералов, не оставлял Браунау сряду пять дней, пока вполне не обрисовались движения западного завоевателя, нетерпеливо жаждавшего скорее истребить передовую русскую армию.

Когда мы пришли в свои полки, вовсе не с отрадными вестями для товарищей, последовал приказ, чтобы войска собирались у главной квартиры; однако еще никто не знал, куда пойдем, вперед или назад; все думали, даже генералы, что идем против французов. Не без сожаления покидали мы свои гостеприимные и покойные квартиры; хозяева, особенно доброхотные хозяйки, напутствовали нас хлебом-солью и благословениями. Подойдя к Браунау, полки строились на показанных местах под городом, по направлению к Ульму. Часа два простояли на месте, все в той мысли, что идем на Ульм; так толковали сами жители, вышедшие из города провожать нас. Вдруг отдан был второй приказ, чтобы трогались с мест по вестовой пушке. Нс прошло и часа, как, 17-го октября, чем свет, раздался выстрел на площади перед квартирой главнокомандующего. Снявшись с позиции, мы вышли на шоссе, и тут-то, к удивлению горожан и нашему, поворотили нас в обратный поход левым флангом. – «Ба, ба! – заговорили в рядах солдаты, – кажись, мы идем назад, ребята? – Кажись, что так! – Да и без проводников! – Да к чему ж их! дорога-то знакома. – Уж не зашел ли француз с тылу! Вишь, эти брудеры так шайками и бредут на попятную!», 19-го октября, поздно вечером, вся армия пришла в Лайбах, где простояла двое суток. В три дня усиленного марша, мы сделали более ста верст, и оставили французов, едва появившихся на реке Инн, далеко назади. Наши войска и на этих первых переходах уже не находили заготовленного провианта, кроме небольшого количества соломы и дров. Косо смотрели на нас жители и жительницы: у последних уже не встречали мы прежних умильных взглядов; прищуря глаза и сжав губенки, они провожали нас как разлюбленных. Так озадачило их наше обратное шествие. Наполеон, между тем, прибежав в Браунау, удивился, что не нашел русских, и, бросясь за ними в погоню, еще более поражен был столь поспешным отступлением, которое совершено в таком порядке, что не оставили ему из рядов ни одной души, хоть, так сказать, для языка.

22-го октября, французы, наконец, догнали нас и затронули ариергард; наши отразили геройски натиск Мюрата и держались на позиции более шести часов, пока не приказано было отступать. Здесь-то впервые сошлись французы с русскими, почти через семь лет после свидания в Корфу и в Италии; тогда Мюрат и многие из действующих в эту кампанию французских генералов находились с Наполеоном в Египте, и до Ламбаха еще не были знакомы с русским воином; их удивила стойкость наших богатырей и строевой порядок в пылу сечи. Присутствие Багратиона и Милорадовича напоминало французам победы Суворова при Кассано, на берегах Тидоны и Требии, под Нови и на высотах стремнистых Альпов, Меткие выстрелы русской артиллерии изумили Мюрата, и он по ним, в продолжение всей кампании, узнавал Ермолова. Мариупольские и павлоградские гусары, венгры Кинмейера и храбрые донцы, предводимые графом Витгенштейном, произвели на французов сильное впечатление: при каждом их ударе неприятель обращал тыл. Таково начало битв с завоевателем Египта. Под Ламбахом, к сожалению всей армии, командир 8-го егерскаго полка, храбрый полковник граф Головкин, ранен в шею двумя ружейными пулями навылет; не желая остаться в руках неприятеля, он следовал в брике за нашим полком, и на третьем переходе кончил боевое поприще под любимыми звуками пушечных и ружейных выстрелов.

Раздосадованный неудачным началом, Мюрат бросался на Багратиона как тигр; русский витязь не оставался в долгу, платил Мюрату тою же монетою; гусары, казаки и конные орудия ширяли, на местах побоища, как на маневре, а гренадерские и егерские баталионы и Апшеронский полк, словно форты, стояли как вкопанные на опорных пунктах. Тем временем, наша армия перешла реку Энс, которая течет с быстротою стрелы. Здесь Кутузов остановил Наполеона; но славный прием, сделанный ему русским полководцем, продолжался не долго; австрийцы, поставленные у Штейера, не выдержали напора, и французы овладели переправой. Русская армия отошла к Амштеттену; почти весь день, 24-го октября, Багратион дрался с ожесточением; потом отступили к Мельку и Санкт-Пельтену. Багратион и Милорадович попеременно сталкивались с французами; ни одно дело не обходилось без того, чтоб неприятель не отступал от наших в большом расстройстве. Французы подавались вперед единственно потому, что в плане нашего главнокомандующего не настояло надобности удерживать за собой ту или другую позицию: но где нужно было убавить порывистый ход неприятеля, там всегда брали верх русские.

При сих движениях до Дуная, наши солдаты, ненавидя всякое отступление, говаривали: «Тьфу пропасть! Все назад, да назад, пора бы остановиться. – И вестимо пора, отзывались другие: да наш-то дедушка выводит Бонапартию из ущелья; французу лафа лески и пригорки, а вот сизого голубя на простор. – Да ведь озорники-то, вскричал барабанный староста, не охочи на чис тоту… – Да, да, куда не любят московского штыка!» – весело кругом шумели голоса. Такой беседой сдабривали нижние чины наши горькие прогулки. У русского солдата своя стратегия, свой такт, и часто бывает очень верный, потому что сопряжен с большой отвагой, против которой редко устоит самый твердый практик военного искусства.