Стоянка по деревням нравилась солдату; но хождение в Киев для содержания караулов считалось большой пыткой. Баталионы обыкновенно чередовались помесячно, и тридцатидневное пребывание в городе дорого обходилось для здоровья нижних чинов. Кроме чистки амуниции, занимавшей каждаго с утра до вечера, главное, что затрудняло солдата – беление панталон, портупеи и перевязи, особенно же уборка его головы. Еще с полуночи подымаются и начинают натирать тупеи и косу свечным салом, и набивать, взамен пудры, крупичатой мукою; каждого одевают и осматривают как жениха, и когда готов, новое, самое трудное положение, чтоб соблюсти всю чистоту и не измять прически до десяти часов утра, пока не кончится развод. Солдат мог вздремнуть не иначе, как сидя, вытянув ноги, и, прислонясь спиной к стене, держать взъерошенную голову горизонтально, чтоб не обить пудры; малейший изъян на голове или на белье пятнышко и – возня вновь до бела дня: вчастую, фельдфебель изобьет тростью неосторожного напропалую. В лагерной жизни несравненно менее ухода за лавержетами, реже пудрились, и не настояло надобности изнурять людей утомительной прическою.
Очень забавен этого времени покрой офицерского мундира. При Павле, воротники едва закрывали половину шеи. Прежде лиф, по росту человека, был длинный; в наше же время укорочен более чем на пядь, и фалды узкие искошены донельзя; шарфы подвязывали почти под грудь, и на шее, вместо скромного галстуха, жабо. Просто, вид офицеров – «пиковые валеты»! Волосы носили длинные; шляпы высокие набекрень, с черным петушьим султаном. Так это шло пока заключили тильзитский мир, после которого прежде всего отброшена унтер-офицерская трость, долго игравшая большую роль; потом введена постройка мундира по талии, более по форме наполеоновской – с эполетами. Стрижка офицерских волос также изменилась; приказано стричь по солдатски, под гребенку, и вовсе запрещены жабо и бантики.
И удивительно, все что нынче было бы смешно и странно, тогда, напротив, имело для глаз вид чудесный, и казалось, что пригоднее ничто уже не могло быть придумано. К военному покрою подделывался и покрой гражданский: благородный фрак искажали до невероятности; лиф поднят был до безобразия, и узенькие полы болтались вроде рыбьего хвоста. Даже дамы платили дань тогдашнему вкусу ратных нарядов: покрой их платья имел сходство во многом, особенно своим лифом, ужасть высоким. Я знаю еще несколько почтенных старушек, тогдашних щеголих, блиставших красотою, которые, припоминая те времена, не могут не вздохнуть и не сказать несколько похвальных слов прежнему покрою офицерского мундира и прочего воинского убранства. Военный туалет, ныне прилаженный так умно и близко к натуре человека, самая ловкость молодых воинов и скромность их обращения уже не трогают бабушек, даже некоторых дедов, а только их смущают.
Апреля 26-го 1805 года меня произвели в портупей-прапорщики, с переводом во вторую гренадерскую роту[8]. В том же году объявлен поход в австрийские пределы, и к нам прибыл из гвардии новый полковой командир, полковник Николай Семенович Сулима; прежний наш полковой командир, Федор Федорович Монахтин, переведен в Новгородский мушкетерский полк. Не смотря на его строгость, мы весьма о нем жалели, да и он расстался с нами неравнодушно: даже имел с Сулимой дуэль, которую скрыли от высшего начальства. Московский полк доведен был Монахтиным до желаемого совершенства; люди выбирались к нам из рекрутских партий по роду и виду лучшие, словно в гвардии; офицеры почти подряд хороших фамилий, благовоспитанные; шеф благородных правил, с громким именем; короче, инспекторский полк его имел перед другими полками заметное превосходство по всей армии: даже ни в чем не уступал гренадерским полкам – Киевскому и Малороссийскому. Было за что и драться[9]. Бились на шпагах в пустом военном госпитале, Комендант Массе, хотя редкий блюститель, дознался поздно, когда уже противники кончили дело. Монахтин разрубил Сулиме шляпу и лоб, а сей изранил Монахтину два пальца на правой руке. Не смотря на свежие раны, на другой день оба находились при разводе. Военный губернатор Васильчиков довольно сурово посматривал на обоих полковников.
Наконец, с объявлением войны вовсе брошены, к общей радости, пудра и коротенькие косы, от которых па память остались только командные слова: равняйся в косу! В одно и то же время инспекции переименованы в дивизии; Дмитрий Сергеевич Дохтуров поступил с своею дивизией под начальство Михаила Ларионовича Кутузова, котораго пятидесятитысячная армия, в пособие австрийцам, собралась на Волыни. 17-го августа[10], мы перешли русскую границу в Радзивилове, и имели первый ночлег в местечке Броды, Австрийской империи.
Войска Кутузова следовали шестью колоннами. Видя себя на чужой земле, в рядах русских богатырей, шедших сразиться с врагами, я находился постоянно в приятном обаянии. Уже с самого перехода за границу между нами родилось большое любопытство знать – с кем воюем и куда идем… Одни болтали, что какая-то размолвка Царя с Цесарем. Другие, более опытные, смеялись, говоря: «Да разве у вас не стало глаз, ротозеи, что не видите, как цесарцы-то ухаживают за нами! Стало быть, какая тут размолвка? Вишь, француз-то задирает Русь: какой-то там Бонапартия, словно Суворов, так и долбит кого попало; да уж мы не дадим охулки на руку: примем и его, молодца, как бывало басурман, по-Екатеринински!»
До Тешена. мы шли обыкновенными маршами, но с этого пункта, ровно через месяц, 13-го сентября, нас двинули на перекладных, утроенными переходами до 60 верст в день. Порядок переменных фургонов распределен был с примерной точностью: на каждый фургон садилось по 12 человек с полным во оружением, и с такого же числа людей складывались туда ранцы и шинели. На десятиверстном расстоянии ожидала нас перемена; идущие усаживались на фургон, а ехавшие шли пешком, налегке, в одних сумах с ружьями. Офицеры и портупей-прапорщики не чередовались в пешей проходке: под них постоянно давали особые форшпаны. Конница отставала от пехоты несколькими маршами; лошадям прибавили фуража; мундштуки с вьюками везли на подводах. Под артиллерию наряжались подставные перемены, а лошадей вели в поводах, и выдавали им фураж двойной дачею. Все эти издержки делались от Австрии. Привалов не было, и по прибытии на ночлег, тотчас разводили людей по квартирам: каждый домохозяин ожидал гостей у калитки и лишь, пропустит мимо себя сколько назначено ему по расчислению, захлопнет дверь на запор. Отлично приготовленная пища, винная порция, даже кофе и мягкая чистая постель, все было в большом изобилии к услугам русского солдата. Дневки назначались редко, всего четыре на всем пути нашей великолепной поездки, и больных во всю дорогу ни одного. До самаго Браунау и реки Инн, нас встречали постоянно с разверстыми объятиями и полным усердием. Погода благоприятствовала нам во все время нашего шествия; прекрасные фрукты и особенно виноград, прохлаждали нас при проезде почти каждого местечка или города. Баярд наш, Михайло Андреевич Милорадович, закупал целые рынки этих богатых фруктов, и обыкновенно угощал ими проходившие войска; такая тороватость радовала русского солдата и удивляла немцев. Достигнув Браунау, армия расположилась довольно широко в окрестных деревнях и по берегу реки Инн…
По переходе через Дунай, частенько доходили слухи до ушей русского солдата, что француз берет верх и австрияки идут на попятную. Наши старики ворчали на цесарцев, говоря: «Не радует-то дело с брудерами, коли уже и на первых порах не устояли!»
Я имел тогда еще слабое понятие о заграничных местах, и как был поражен резкой разницей русского крестьянина от немецких поселян; их вид, одежда, постройки, повсеместная чистота, порядок, самая обработка земель, все показывало в высшей степени образованность. Эта разность поражала и наших солдат; я не раз слышал их похвальные отзывы немцам: «Ай, брудеры, – говорили они, – народ смышленый!» Русские не могли довольно надивиться, что воловая упряжь у немцев, или лучше ярмо, утверждено не на шее быка, а на его рогах. Когда сказали им, что у рогатой скотины вся сила во лбу, многие возразили: «Хитер немец, ведь понял же». Умный обычай у немцев ковать быков также обращал на себя внимание наших солдат; похваляя немецкую замысловатость, один из них вскричал: «Все так, да что-то они плохо управляются с французом!» Русские солдаты полюбили немецкий кофе, называя его кава; в простонародьи оно обыкновенно с примесью картофеля и цикория, подслащается же сахарной патокою; все это вместе кладут в большой железный кувшин, наливают водой и кипятят на огне. Таким-то кофе подчивали наших кавалеров вместо завтрака, поставив по числу людей соответствующее количество кружек; но употребление кружек солдатам не понравилось; они потребовали суповую чашку: влив в нее с гущей весь этот взвар и накрошив туда ситника, хлебали кофе ложками, как щи, многие примешивали туда лук и подправляли солью; очень довольные этой похлебкой, они часто просили изумлённых немок, подбавить им еще этой жижицы. Кофе у немцев едва ли не из первых потребностей, и точно как у нас сбитень, так у них кофе – напиток народный, и продается уже готовый по лавочкам и на рынках. Немецкий солдат без кофе не может обойтись и на биваках: почти у каждого из них есть крошечный кофейник, и при первой возможности немец разогревает его; наши солдаты, видя такую их заботливость, часто издевались над ними, и называли их обыкновенно «кофейниками», приговаривая: «Похлебал бы нашей тюри, то получшал бы на живот». Зато немцы употребляли чай как лекарство, и его надо было спрашивать в аптеке, а по лавкам трудно отыскать. Пиво у них также в большом употреблении, и мы вдоволь нагляделись, как немцы в своих трактирах, просиживая по нескольку часов над гальбою пива, рассуждалй о Наполеоне, разводя пальцами по столу пивные капли, чтоб яснее обозначить его богатырские движения.