Не смотря на постоянную во всем скудость, и в особенности чувствительный недостаток в хлебе, наше отступление от берегов реки Инн часто оживлялось забавными сценами. Так, например: миновав Шпремберг, когда позади нас ревела канонада и трещал ружейный огонь, австрийские артиллеристы, наловив у одной мызы с десяток крупных свиней, и вдобавок некоторых с поросятами, привязали маток к орудиям, которые тянулись по высокому шоссе; свиньи упрямились, упираясь и озираясь на своих детенышей, пронзительно визжали. Это возбудило всеобщий хохот в войсках, шедших по сторонам дороги густыми колоннами. Вдруг наскакал дежурный генерал Инзов и стал строго выговаривать; артиллеристы, соскочив с седалищ, устроенных по бокам лафета в роде линеек, принялись душить неугомонных свиней; но дюжие животныя, сорвавшись с привязи и разбежавшись с поросятами по сторонам, произвели колебание в ближайших колоннах.
Скоро однако, среди уморительного шума, все это свиное племя исчезло: слышались только из среды русских колонн выразительные благодарности немцам за ужин.
Под Амштеттеном, где французы, не дав нам и кашу сварить, завязали жаркую перестрелку, наши фуражирные команды еще не возвращались из поисков. Кутузов посылал торопить людей сперва офицеров, а потом князя Урусова, шефа Вятскаго полка. Пока собирали команды между домами и по огородам, в одном промежутке, где случился и Урусов, человек двадцать солдат разного оружия, и в числе их полковой причетник, гнались с пронзительным криком за огромным сытым кабаном: скоро одолели животное, и там же на месте принялись тесаками делить его на паи; к этой алчной проделке подъехал князь, и, увидев причетника, который, держа заднюю ногу животного, и ничего не замечая, твердил: «это мне», с улыбкою сказал ему: «Как! и ты здесь?» Причетник, не выпуская из рук, кабаньей ноги, отвечал очень скромно: «Человек бо есмь, Ваше Сиятельство, голод не тетка!» Когда случалось напасть на яму с картофелем или с капустой, радость наша была выше слов, и тут-то у нас начинался гомеровский пир… Вообще все лишения переносились с духом веселым, даже с некоторою гордостью: всегдашнее присутствие любимых начальников и нашего славного вождя заставляло забывать голод.
Лазутчики Наполеона давали знать жителям вперед, когда вступят к ним французы, назначали даже в какую пору, утром или вечером, и мы ровно три недели находились в беспрестанном движении. Ночлеги наши были слишком короткие, всегда в открытом поле, и редко проходили без тревог; случалось даже целые ночи проводить под ружьем, без огня, или на марше. Ни один из нас до Ольмюца не расстегивал ни шинели, ни мундира, и вместо сапог, почти у каждаго были поршни, даже у многих офицеров; шинели наши почти у всех были обожжены бивачными огнями, а у некоторых исстреляны пулями; лица грязные, испачканные порохом, небритые, и при всех трудах и недостатках, каждый солдат держался бодро, с видом страшным, привыкшим к бою, как некогда, на родине, к знакомому плугу. В строе были люди, прослужившие слишком 20 лет, опытности дивной, спокойные в огне как на охоте. Никакие бедствия не потрясали их: все они переносили с твердостию. Случались дни, что армия не имела и времени сделать привал. Наполеон так усердно преследовал наши войска, что некоторые его отряды, стараясь опередить нас стороною, спешили на переменных форшпанах, а французская кавалерия забирала у жителей лошадей, на которых нередко являлась в бой. Наша конница всегда брала верх над французскою, не смотря на то, что у любой лошади во всю ширь седла было садно: просушивать им спины недоставало времени. Французы же имели перед нами то преимущество, что в преследовании могли свободнее заменять свои передовые отряды вновь подошедшими, и могли скорее оправиться от потерь; их не затрудняли ни отвоз раненых, ни доставка провианта и фуража; свежая пища для них и корм для лошадей были всегда готовы с избытком; короче – все им было с руки; пугливые жители помогали им во всем и жертвовали последним, чтоб их не озлобить. Нашим случалось частенько заглядывать в ранцы пленных французов, где непременно находили почти у каждого, кроме хлеба, или зажареную птицу, или лакомый кусок шпику, а у некоторых бутылку вина или ратафии. Можно вообразить себе голодного русского, когда нападал на пресыщеннаго с запасом француза: тут уже не было пардона, и всегда верная смерть последнему… Казаки в набегах добывали много поживы у неприятеля; они налетали внезапно на французских фуражиров, и нередко забирали их в плен вместе с добычею. Для пехоты, вообще, труднее было доставать прокормление, и мы часто постничали по целым дням[13]. Знаменитый вождь наш умел, однако, мастерски смягчать это жестокое положение: при всяком движении войск, он непременно станет на самом видном месте и непременно встретит каждый полк несколькими ободрительными словами. Чтоб более ознакомить солдат с собою и утешить их голод, он тут же, на походе, входил с ними в короткую беседу и вливал в русских воинов непобедимую твердость духа.
Для многих из нас, и в особенности для немцев, странным казалось, что обозы наши, и казенные, и офицерские, на всем отступлении до Ольмюца, как будто и не существовали при армии. По распоряжению главнокомандующего, вся эта хозяйственная часть находилась всегда впереди, на расстоянии двух, а иногда и трех переходов, и войска на марше не встречали и самомалейших препятствий: все движения совершались без замешательства, в удивительном порядке.
После жестокой сечи при Мельке, где, к общему всех сожалению, мы лишились двух храбрых полковников: Мариупольского гусарского, Ребиндера и Киевского гренадерского, Щербинина, русская армия подошла к Санкт-Пельтену, и впотьмах, вблизи города, стала на позицию. Большая часть городов Верхней Австрии построена из камня, и вообще живописной наружности; у каждого дома ворота с калиткой, окованы железом и всегда на запоре; улицы вымощены и во многих с тротуарами. Квартира одного только главнокомандующего была в городе; все прочие генералы находились при своих местах. По городам запрещалось производить обычные поиски, да и было невозможно: все домы настоящие крепости. Едва люди воротились с дровами и соломой, едва развели огни, как меня потребовал Дмитрий Сергеевич Дохтуров. Он дал мне горсть червонцев и приказал купить для него в городе белого хлеба, вина и что только можно из съестного; для переноски велел взять с собою несколько гренадеров, примолвив: «Постарайся достать хоть что-нибудь: совсем отощал». Я доложил генералу, что в ночное время, может статься, ничего нс найду, и что в таком случае обращусь на кухню главнокомандующего. «Хорошо, только спаси от голода», – отвечал он. Взяв с собою шестерых гренадеров, я исходил все закоулки небольшого города, однако безуспешно; ворота везде были на запоре, ставни в нижних этажах закрыты; в верхних во многих домах светилось. Один из них, довольно огромный, освещен был ярче прочих: я решился атаковать его; велел людям подойти к воротам как можно тише, и объявил им, что когда успею заставить дворника отодвинуть засов, то в ту секунду они должны навалиться сильно на дверь, чтоб, увидя нас, он не прихлопнул опять на запор. Осторожно, негромко я постучал в дверь и раздался голос: «Кто там?» Применяясь к их наречию, я отвечал тонким, дрожащим полуголосом: «Отворите». Несколько раз повторялся вопрос, но ответ мой был все тот же. К счастию, я услышал движение засова; конечно, он счел меня за женщину. Гренадеры, затаив дух, тихо приставили к калитке свои геркулесовские кулаки, и едва щелкнул дверной замок, как калитка и привратник с шумом полетели в сторону. Ужас объял немца при виде солдат. Я приказал запереть калитку, и, оставив при ней двух гренадеров, с остальными четырьмя пошел по широкой освещенной лестнице прямо вверх. Появление наше в пространной зале произвело в доме сильное волнение. Хозяин, средних лет, богатый негоциант, встретил меня с испуганным лицом; но мои объяснения и горсть червонцев, положенная мною на стол, совершению его успокоили; он отказался от денег и угостил нас радушно, не забыв нагрузить моих спутников всякого сорта богатым запасом. Меня усадили особо, и, в продолжение этого неожиданного ужина, выбежали из других комнат множество пригожих дам и девиц: пристально рассматривали они русских воинов, и, переглядываясь между собой, любовались молодечеством сынов прибрежий Волги и Днепра. Расставшись с дамами, хозяин повел меня по коридору в просторные сени, из конца в конец увешанные тушами телят, баранов, свиней и всякой живности: выбирайте любое, сказал он; я взял теленка, двух баранов и две индейки, но он прибавил еще две свиные туши, говоря: «Это для солдат, а у вас же есть кому и дотащить», потом, сняв с высшей жерди двух фазанов, и подавая мне, примолвил: «Для его превосходительства». Заметив мое удивление, при виде такого большого заготовления, хозяин, потряхивая головою, сказал: «Неволя заставляет нас, отказывая своим, делать эти жертвы для врага[14]. Уже с вечера получено через наполеоновских лазутчиков строгое от него повеление, чтоб здесь приготовились принять французов к утру наступающего дня (28-го октября); и мы дивимся, продолжал он, что ваш главнокомандующий так покоен здесь: нас пугают слухи, что он намерен тут сразиться». – Все может быть, отвечал я; но французов, при Мельке, наши шибко поколотили, и, конечно, это задержало их, они еще далёко отсюда. Добрый немец видимо был доволен, и, как кажется, еще более обрадован тем, что имел дело с русскими, а не с своими, которые, не смотря на его бескорыстие и вежливый прием, вероятно забрали бы у него весь этот лакомый запас. Он провел меня до калитки; с чувством пожали мы друг другу руку, и едва я переступил за порог, как, живо прихлопнув калитку, задвинули ее чуть ли не двумя засовами, чтоб, наконец, избавиться новых посещений. Опрометью, сколько позволяла мне моя ноша, пустился я в обратный путь обрадовать моего начальника, которого мы любили как отца.
