***

Высокий мужчина в темно-зелёном, скорее изумрудном, плаще стоит под чёрным зонтом. Капли дождя нещадно бьют по натянутой на железные спицы ткани. Этот «звон» отдаётся прекрасной глухой мелодией в ушах.

Карие глаза с облегчением и восхищением наблюдают за женской фигурой за толстым стеклом окна кофейни. Каждое движение ее тонких пальцев: то, как она трогает салфетки; как обхватывает чашку; как убирает со лба пряди волос — все это отзывается в груди глухой, тупой болью.

Джину казалось, что он давно позабыл ее, давно похоронил в памяти. Похоронил и ту рождественскую ночь, что разделила его жизнь на «до» и «после». Только это «до» до сих пор тревожит его, оно сидит напротив, слегка улыбаясь уголками пухлых губ. Сглатывает.

Но холодный пот прошибает, когда глаза ее поднимаются, смотрят в его собственные. Женские губы беззвучно шевелятся, а пальцы отпускают посудину с горячим напитком. Она узнала его.

Джин отворачивается, собираясь уйти. У него нет той смелости, чтобы подойти. Все рухнет, как только он сделает шаг. Он труслив перед этой женщиной и слаб. Его безмерная тоска по ней, по их истории, что так и не завершилась чем-то прекрасным, вызывает в нем слишком много боли.

— Джин!

Он отчетливо слышит своё имя сквозь шум дождя. Останавливается, спиной чувствуя ее приближение. Сжимает ладонь крепче вокруг деревянной ручки. А потом возобновляет шаг. Ноги будто отяжелели, с трудом отлипают от земли.

— Джин, стой!

Ее голос срывается. Мэй успевает промокнуть до ниточки. Холод пробирает каждую косточку. Но что ей холод, если «призрак» из прошлого смог оживить тепло, что держало ее на плаву долгие годы?

Он, наконец, остановился. А Мэй продолжила к нему приближаться.

— Это ведь ты, правда?

Она слегка, невесомо касается его плеча, и Джину ничего не остаётся, как повернуться к ней лицом.

Так близко. Он давно не чувствовал себя таким уязвлённым, готовым упасть на колени перед кем-то.

Но есть одно «но». Память Джина хранит все: их любовь, встречи, поцелуи, объятия. Однако ее память хранит лишь воспоминания о незнакомце, который долго доказывал ей об их связи в одной из палат городской больницы. Она помнит, как он плакал, умоляя вновь вернуть прежнюю Мэй, умоляя никогда не оставлять его. Но Мэй не могла, не могла и смотреть на него, ведь в сознании пустота. Он чужой.

Джин кивает, стараясь сохранить спокойное выражение лица, но рука, спрятанная в кармане, заметно дрожит.

— Мэй… — только и выдыхает он.

Зонт вскоре падает на сырую землю. А руки Джина обвивают хрупкую девушку. Ее тепло, необходимое, живительное, греет его замёрзшее сердце. Он гладит ее мокрые волосы, вдыхает ее запах, не хочет отпускать.

Он так скучал. Пять лет без неё. Это было слишком большим испытанием для человека, который так и не смог разлюбить.

Ему приходится разжать объятия.

Мэй улыбается. Искренне, будто видит давно пропавшего друга.

Она не вспомнила его после той аварии: такси, везущее к нему, так и не доехало. Лёд под шинами будто не позволил двум влюблённым сердцам быть вместе. Рождество Джин провёл у койки в больничной палате, молясь всем богам и духам о спасении его любимой.

А, когда спустя пару месяцев комы Мэй открыла глаза, он отчетливо увидел в них отталкивающий холод. Он понял вдруг: она не узнала его, не помнит ни их прогулок, ни разговоров по вечерам, ни их походов в кино, ни ритуалов поедания шоколадного безлактозного мороженого. И единственное, что мог сказать врач — это время: ждать и только. Но ни через месяц, ни через полгода, ни через год и два она не вспомнила его.

Он стал ей другом. И Джин пытался. Правда пытался держаться на приличном расстоянии. Не думать о ней, как о той, кого он любил как мужчина.

Спустя время, когда семья, фамилия потребовали его участия в делах мафии, он решил совсем отказаться от связи с ней. Так ему спокойней, так она в безопасности. Он остался в Японии, переехав из их общей квартиры в особняк на окраине Токио, а вот Мэй решила уехать на время в США, в Колорадо, к матери. А потом он и вовсе потерял ее след.

Теперь ему даже не верится: она здесь, перед ним, она узнала его, вспомнила имя, лицо, но от прошлой Мэй и следа нет. В ее глазах, глубоко внутри, осела боль. Эта боль (к сожалению ли?) не от тоски по нему. Он чувствует, что это что-то стороннее, личное, теперь уже не связанное с его собственной судьбой.

— Столько лет прошло, — раздаётся ее тихий, спокойный голос.

— Пять лет с тех пор, как мы виделись последний раз.

Он отводит взгляд, часто моргает, а потом хмурится.

— Нам стоит поговорить, — рукой указывает на чёрный, бронированный внедорожник.

Мэй кивает, принимая приглашение. Она чувствует: им предстоит долгий и трудный разговор.

***

В тишине раздаётся звон колокольчиков, висящих над дверью. А небольшой магазинчик заполняется такими разными запахами: мужской парфюм; осенний ветер, порывом ворвавшийся внутрь; и свежесрезанные стебельки. Бель, сосредоточенно выполнявшая работу, вдруг остановилась, узнав стоящего перед ней человека.

— Здравствуйте, Чимин.

Откладывает розовые георгины в сторону и одаривает собеседника улыбкой.

— Здравствуйте, Бель. Давно не заходил к Вам.

— Пришли за чем-то конкретным? — отряхнув рабочий фартук темно-синего цвета, произнесла она.

— Думаю, нет, — голос звучит медленно, буквально обволакивая теплотой и спокойствием, — Я слишком одинок, чтобы дарить кому-то цветы.

Бель замечает улыбку.

Он удивителен: как можно произносить такие грустные слова с улыбкой на лице? Разве это не печально?

— И все же… Я бы хотел узнать: какие Ваши любимые цветы?

— Угадайте, — пожимает она плечами.

Чимин будто сканирует ее взглядом, осматривает с головы до ног, отчего Бель изрядно смущается.

— Розы слишком просты для Вас, пионы банальны, а хрупкие тюльпаны вряд ли выдержат Ваш сильный характер.

— Почему же? — вскидывает брови от удивления.

— Я вижу в Ваших глазах силу, что способна сломить и подмять под себя, кого угодно, — прерывается, оглядываясь по сторонам, — Поэтому… Быть может, лилии?

Бель приоткрывает рот, заметив его взгляд на вазочке с этими цветами.

— Они сильны, но нежны и притягательны одновременно. Стебли не хрупкие, а листья с острыми кончиками как бы намекают о непростом характере. Аромат их сводит с ума. Чистота, которой они обладают, вызывает лишь желание восхищаться ими. Это все, что я думаю и о них, и о Вас. Скажите, я прав?

Она медленно кивает. Чимин ухмыляется.

«Но смогут ли эти цветы выжить в «урагане» противных, отрицательных чувств?» — добавляет про себя.

— Вы угадали. Невероятно.

— А вот я, кажется, буду ассоциироваться с печальными гортензиями.

— Печальными? Я не считаю Вас печальным. Скорее сильным.

— Я был сильным, когда верил в три незыблемые вещи: в семью, в дружбу и в любовь. Теперь я слаб, не имея ничего. Семья так и не смогла стать семьей, дружба ранила, так что сердце разбилось, а любовь… — он направил взгляд в ее ореховые глаза, — А любовь вихрем ворвалась, а затем ушла, забрав с собой все: и разбитое, и цельное; и хорошее, и плохое.

— Семью не выбирают, — после недолгого молчания заговорила Бель, — Любовь, увы, не вернуть. Простите… Но дружба? Ведь у дружбы всегда есть шанс.

— Вы совсем не знаете моего друга, — смеётся вдруг Чимин, — Давайте я расскажу Вам одну историю.

Бель кивает, а потом, усевшись в кресло, наблюдает за занявшим другое кресло, напротив неё, мужчиной.

— Мы дружили с давних времен. Я уж и не помню нашего знакомства. К сожалению, мы росли в мире, где не было свободы действий, выбора или силы слова. Мы были партнерами, друзьями, братьями, так что я мог называть его семьей. Однако это была жалкая иллюзия. Оказалось, что я верил во что-то несуществующее. Я был предан, использован для личной выгоды и выброшен прочь. В тот день мы исполняли поручение, особое задание. Когда оно было выполнено, меня вышвырнули из «системы». Теперь я был не нужен. И мог бы закрыть глаза на это предательство, но осознание того, что я «стоил денег», грязных денег, убивало.