Младший долго сидит в мучительной неловкости, не понимая, как начать разговор, что сказать и должен ли он вообще что-то говорить?

Но Юнги нарушает это молчание первым:

— Ты виделся с ней?

— Ещё нет, хён. Решил прийти сначала к тебе.

— Больше не приходи. Этого дома более не существует.

— Хён… — хотел было возразить Чонгук, но отчего-то замолчал.

— 20 лет, Гук. 20 лет я живу с полным ощущением того, что я мёртв. 7638 дней без неё и 11 миллионов минут, посвящённых ее запаху, волосам, улыбке, голосу. Я не могу и сосчитать, сколько ещё я готов потратить на свою скорбь. Кажется, целого века не хватит, потому что память нетленна. И я бы не стал молить Бога о грехах и о прощении, если бы не знал, что она меня ждёт. Ждёт, держа в руках букет сорванных в моем саду цветов. Ты не должен видеть меня таким. Я устал притворяться.

Чьи-то быстрые, но громкие шаги раздаются вдруг совсем рядом.

— Дядя? Ты пришёл? — юноша, появившийся в дверях отцовской комнаты, выглядит словно настоящая ожившая статуя Аполлона.

Юнги слабо улыбается при виде сына. А Чонгук, поражённый течению времени, встаёт, рассматривая внимательно лицо парня. Такие знакомые ореховые глаза изучают его в ответ.

— Соджун-а, я так скучал по тебе, — похлопав его по спине, крепко обняв, произносит он, — Ты так вырос.

— Дядя, давно тебя не видел. Какими судьбами?

— Решил навестить твоего непутевого отца. Но я не знал, что ты уже вернулся из Англии.

— Я прилетел только вчера. Отец не знал о моем приезде.

— Ах, Соджун, твой дядя так гордится тобой, — выдыхает Чонгук, не сводя с него глаз.

Черты лица отца и матери так причудливо смешались, что Чонгуку кажется, будто он смотрит в два лица одновременно.

Вспоминает тот день, когда умолял хёна отпустить Бель, позволить отвезти к врачам, ведь внутри неё все ещё билось маленькое сердце. И Чонгук смог спасти это сердце. С тех пор между ним и племянником неразрывная связь. Порой, когда Юнги становилось слишком тяжело смотреть в детские глаза, Гук забирал малыша, подолгу играя с ним в игры. Можно сказать, что тот стал для него вторым папой. И это было смыслом жизни для Чонгука.

— Я бы хотел навестить маму, ведь сегодня ее день, — бросив осторожный взгляд на отца, произнёс тот.

— Отправляйтесь вместе, — голос Юнги прозвучал больше как приказ, чем совет.

Соджун уже направился к двери, однако голос отца, слова, такие необходимые, но слишком поздно произнесённые, заставили замереть на пару минут.

— Прости меня, Соджун. Порой я совсем не справлялся с ролью отца.

Юноша лишь кивнул, принимая извинения Дракона.

— Зачем ты так? Ты расстраиваешь его, — нахмурился Чонгук, как только спина племянника скрылась из виду.

— И ты прости меня, Гук. Я думал, что справлюсь. Но не смог. Уходи же, иди прочь. Я не хочу, чтобы кто-то ещё приходил сюда.

И Чонгук ушёл, не желая более тревожить его. Это расстояние между ними уже непреодолимо. Они давно уже «порознь».

***

Чонгуку кажется, что одиночество стало неотъемлемой его частью. Несмотря на «разговоры» с Бель, он не ощущает облегчения. И за все эти годы ни разу не ощущал.

Телефон вопрошающе пищит. Гук вновь и вновь нажимает на «сбросить». А на десятом звонке все же решает ответить. Голос с другого конца в спешке сообщает:

«Дом Дракона охвачен огнём».

***

Юнги остаётся один. Слеза, сорвавшись с чёрных ресниц, падает крупной каплей на тёплую кожу рук, туда, где блестит кулон с серебряной звездой.

Дым захватывает все вокруг. Сквозь этот туман он видит свет, который ждал десятилетиями.

Закрывает глаза. Последняя улыбка трогает иссохшие, потрескавшиеся губы.

— Я бы отдал, что угодно, лишь бы иметь возможность выплакать все свои слёзы на твоих коленях. Я устал. Устал жить без тебя. Устал, не видеть тебя, не чувствовать, не обнимать. Я устал дышать не тобою. Разве меня можно осудить за это? Наша любовь не закончилась. И никогда не закончится. Клянусь.

За все эти годы он, кажется, так и не смог убедить себя отпустить Ынбель. Потому что в той малоизвестной книге, что она так и не успела дочитать, в самом конце были написаны слова, которые он перечитывал каждый день на протяжении многих лет:

«Любовь не время, не вода, не огонь и не смерть. Любовь — это вечность. Вечность, которая существует во всех других вселенных и временных параллелях».

И Юнги всегда знал это. Всегда отрицал что-то, кроме полного и такого точного определения его теперешних чувств.

Он обращается шепотом к призраку, что стоя в огне зовёт к себе. И Юнги с неимоверным чувством счастья и восторга подчиняется, сердцем следуя за ним.

Вороны за окном улетают прочь от жара, исходящего от огня. Все живое вокруг гибнет; воспоминания, висящие на стенах, заключённые в рамках, вспыхивают; некогда зародившаяся в этом доме любовь звучит эхом, растворяющимся где-то в темных коридорах и теперь уже пустых комнатах особняка.

— Жизнь моя, как я тебя позабуду, если течешь в моих венах ты?

Дракон жалобно скулит, потеряв хозяина.

========== Эпилог ==========

***

Говорят, любовь нас разбивает.

Кого-то делает сильней,

Кого-то она в сердце «ударяет»,

Не позволяя умереть.

Когда моя ладонь твою находит,

Когда глаза с твоими говорят,

Когда мне кажется, что болен,

Я нахожу тебя, мой «яд».

Прошу, не уходи так сразу!

Позволь мне лилий запах разузнать,

Позволь запомнить, запечатать

Навеки в памяти наш крах.

— Alice R.

***

Люди удивительные существа.

В их жилах течёт не жидкость из эритроцитов, порой это нечто более сложное, чем нам кажется. У кого-то вместо крови потоки бурлящей лавы, сжигающей все на своём пути. У кого-то музыка струится мелодией. У кого-то боль течёт лениво.

Юнги, выполнивший свой долг, решил подарить себе возможность воссоединения с той, что занимала все уголки его сердца. Все, что было «до», исчезло, а помнился лишь один ужасный день. И руки чувствовали. И глаза видели. А из груди вырывались стоны боли. Все это Юнги не забывал и нёс в себе долгие годы. Каждодневная борьба заканчивалась победой на протяжении этого времени, но эта победа приносила ему страданий больше, чем что-либо другое на Земле.

Юнги проклинал всех богов, Астрею{?}[в греческой мифологии богиня справедливости], Судьбу. Все они обошлись с ним несправедливо, лишив его возможности выбора. Жизнь для него, не смерть, вдруг стала наказанием за все свершения и грехи.

«Но судьба перед любовью ничто», — так он думал до последнего.

The End