— Мэй, — тихо начал он, расположившись напротив неё, — Я не трону тебя и пальцем. Клянусь.

Она молчит, не смея даже смотреть на него. Мерзко и противно. Ее тошнит. То ли от сознания того, что он так близко, то ли от неизбежного факта новости, которая разбила ее вновь этим утром. Мэй долго рыдала взахлёб, громко, выпуская все эмоции наружу, позволяя себе кричать от боли и злости. Но разве есть право выбора у жертвы?

— Я хочу поговорить с тобой. Выслушай меня. И пойми.

Она поднимает глаза, направляя их в него. Хочется плюнуть в это идеальное лицо, хочется ударить так, чтобы кровь хлестала из ран, хочется выцарапать ногтями свою каждую ненавистную эмоцию на его теле: на ключицах оставить «ненависть», на плечах — «безысходность», на сердце — «боль». И пусть он живет с этими словами-шрамами до скончания веков, всякий раз видя их в зеркалах.

— Я ужасен, как никто другой. Чудовище, которое не должно иметь права на жизнь. Но я стал таким не по своей воле… — произнёс он, сглатывая ком в горле. Монолог, что он хранил в сердце, писал на страницах своей судьбы, наконец, произнесен вслух.

Хосок рассказывал. Долго рассказывал все: что чувствовал, как жил, кем вырос, почему стал тем, кого она презирает. Он не скрывал боли, засунув трусость глубоко внутрь, «обнажился» перед ней.

Мэй слушала. Всю его историю слушала, понимая, как хочет плакать все сильнее и сильнее.

И осознание того, что она не Хосоковы отпечатки носит на себе, а чужих людей, когда-либо ранивших его, вводило в тупик. Если к первой мысли она успела привыкнуть, то это новое осознание потрясло, как ничто иное. Он чудовище. Но родился не таковым. И стал им лишь потому, что это было необходимо, чтобы выжить.

Но ведь оправдания не вылечат ее, не вытащат со дна.

— Но ты ранил меня… — раздаётся ее тихий шёпот в воцарившейся тишине.

Хосок прикрывает глаза, зная, что это правда. Жестокая, но правда. И он ранил ее. И физически, и морально, и душевно. Не один раз. Он уничтожал, пытаясь вылечить собственный мир, но это привело лишь к одному: ещё одна разбитая душа, не желающая большего, чем ей дают.

— Я не заслуживаю прощения. Единственное, что я могу сделать, это оставить тебя. Не потому, что ты мне надоела или перестала быть для меня желанной, а потому, что я знаю: если коснусь тебя ещё раз, потеряю на всю жизнь. Я не хочу больше ранить. В этой жизни я не смею претендовать даже на твой благосклонный взгляд.

— Почему? Почему, Хосок?

Он знает смысл вопроса: почему он мучал ее, почему терзал до изнеможения?

— Потому что люблю, потому что хотел, чтобы все вокруг знали, что ты моя. Но прекрасная Мэй моей так и не стала, — медленно встав со своего места, произнёс он.

— Ты уйдёшь? Правда оставишь меня? — ее голос звучит отстранённо. Она не верит. Не знает, как реагировать. Освобождение, которое, наконец, заслужено заполучено, оставляет осадок.

— Да, — ухмыляется он, — Тебя я, наверно, люблю больше, чем себя.

Дверь за спиной Чона медленно закрывается, позволяя Мэй во вновь воцарившейся тишине услышать звуки усилившегося дождя отчётливей.

Хосок ушёл, так и не узнав, что с Мэй он связан навсегда.

Навсегда и слишком сильно.

========== Глава 22 ==========

Комментарий к Глава 22

Привет, ребята🖤

Не верится, что прошла неделя. Время слишком быстротечно. Надеюсь, ожидание не отбило желание следить за героями) Ловите новую главу🍂

***

Холодные капельки стремительно бегут по уже остывшей на осеннем холоде коже. Соединяясь, набирая силу, они превращаются в ручейки, что скрывают истинные чувства, припрятанные где-то на лице: в глазах, что подрагивают от влаги; в уголках губ, что не хотят складываться в улыбку.

Юнги, «упрятавшийся» под широкими крыльями зонта, молча наблюдает. Кажется, он видит немую скорбь младшего, который отказался от «укрытия», пробурчав невнятное: «Хён, не нужно».

Чонгук, стоящий у свежей могилы, задумчив и угрюм. И Дракон чувствует долю вины. Что уж скрывать, это из-за него младшему пришлось жертвовать своей кровной связью.

Чонгук похоронил Шону вдалеке от шумного города, вдалеке от особняка Дракона. Так, чтобы ему (Шону) было спокойней. Это самое малое, что он может сделать для него.

Возможно, это в какой-то степени успокоит его собственную «ревущую» совесть. Но вскоре и она затихнет. Он уверен.

С этого самого момента Чонгук себе клянётся забыть Шону, как страшный сон: его не было, а Гуку все привиделось.

Так, скрытая под семью печатями боль не должна тревожить молодое сердце. Надеется он.

***

Бель закутывается в одеяло. Холод, пробирающий до костей, заставляет мелко подрагивать. Лето ушло, а традиция проведения вечеров в садовой беседке осталась. Даже ромашковый чай не спасает мерзнущие пальчики. Шмыгает, как только пар касается покрасневшего носа.

— Сколько раз я должен тебе запретить сидеть в холоде? — знакомый голос раздаётся совсем близко.

Ореховые глаза пытаются отыскать мужчину, скрытого в осенней листве на ветках деревьев.

— Мне здесь уютно, — поджав под себя ноги, пробормотала она. И ведь не соврала. Несмотря на запреты мужа, она все ещё проводит довольно много времени в саду, ухаживая в том числе за растениями.

Юнги присел рядом. В его глазах усталость, накопившаяся за все время работы, бремя внутренних проблем.

— А мне уютно там, где ты.

Его длинные пальцы медленно обхватывают тонкое запястье девушки. Чёрные, как ночь, глаза задерживаются на обручальном кольце.

Погладив место пульса, нежно сплёл свои пальцы с пальцами жены. Ее ладонь теряется в его собственной, такой большой и сильной.

Подносит к губам. Целует каждую косточку, каждую венку. Носом водит по коже, чувствуя кокосовый запах крема для рук, смешавшийся с ее природным.

В груди вдруг появилось непреодолимое желания сжать Ынбель в объятиях. Ведь истинно так выражают любовь.

И он прижимает ее к себе. Так сильно, как может. Слегка расслабляется, когда «маленькие» руки обвивают его торс и поглаживают спину, волосы, плечи. Забавно, но он чувствует себя защищённым и готовым защищать. Чувство того, что ты там, где тебе суждено быть. Чувство того, что ты рождён для этого момента.

Он хочет запомнить эти ощущения, чтобы потом, обнимая ее в старости, он с особым трепетом сравнивал, все ещё убеждаясь, что они ни на йоту не изменились. Юнги вдруг понял. Он впервые задумался о возможности и желании состариться рядом с ней. Умереть, держа ее руку. Это было бы самым прекрасным подарком от жизни напоследок.

— Юнги, все в порядке? — тихий шёпот раздаётся в тишине.

— Обещай. Обещай не оставлять меня, даже если сама Судьба попросит.

— Обещаю. И ты обещай, иначе я не прощу тебя, — слезинка счастья и меланхолии спускается по согревшейся от объятий щеке.

— Что мне судьба, когда ты моя Жизнь?

Бель тонет в нем. И это приятное ощущение переполняет, как только ее губы накрывают губы мужа. Он выдыхает, сильнее прижимает ее к себе, а потом, подхватив на руки, несёт в дом. В такой большой, но наполненный теплотой дом.

Всю ночь он любил ее. Дарил себя, своё тело, сердце, душу, мысли и разум, позволяя Бель править и действовать по желанию. И она принимала это, давала в ответ столько же, а, может, и чуть больше.

Им обоим казалось, что любовь душит, переполняя лёгкие. Вот-вот сердца вспыхнут, оставляя после себя лишь лёгкий пепел, но каждый поцелуй, каждое объятие, жест доказывали, что для этой любви ни двух пар легких, ни двух сердец и тел не хватит, так она сильна и невероятна.

Сильна и невероятна?

Но ведь у «жизни» есть особый дар доказывать обратное.

***

— Чон, сосредоточься, мать твою! Ты что творишь? — мужской голос потрясает воздух в накалённой атмосфере, но тот, к кому он обращён, молчит, игнорируя какие-либо нападки.

— Заткнись. Наливай, либо проваливай.

Он пьян. Настолько, что порой теряется во времени и пространстве. Отшельник, губящий себя, ожидающий смерти и расплаты.