Здоровенный широкий Панов с мелким узким на его фоне Ванчуковым, словно Тарапунька и Штепсель, взяли быстрый шаг и бодро потопали мимо стадиона Юных пионеров к повороту на Беговую.

Ванчуков благоговел перед музыкой. Когда исполнилось пять, мать зачем-то отвела в музыкальную школу. Сказала: «На испытание». Может, та древняя скрипка, глубоко запрятанная на дне платяного шкафа, пеплом Клааса постучала в её очерствевшее сердце. Школа была далеко от дома, в десяти минутах пути трамваем – внизу, под горой, ближе к морю, в самом начале центрального проспекта; рядом с бесхозным пустырём, на котором несколькими годами спустя поставили административную девятиэтажку. Но пока что там был пустырь; и пустырь тот Ванчуков любил. Каждый год, весной и осенью, а иногда и летом, на пустыре раскидывали цветастые пахучие шатры посещавшие маленький город цирки-шапито, и туда Ванчукова время от времени водили. Вот почему и пустырь, и исток центрального проспекта оказались для Олика связаны исключительно с положительными ощущениями.

Музыкальная школа наполовину вросла в землю. Подслеповатые оконца подвала – уж точно. Сразу над ними – низкие подоконники первого, чуть выше – окна ещё одного, второго и последнего, этажа. Мать почему-то оробела, в дверях схватила за руку, хоть уж давно так не делала. Вестибюлю не хватало оконного освещения, под потолком – Ванчукову запомнилось – горели тусклые, похожие на цветки-колокольчики, фигурные лампы-торшеры.

Провели в класс.

Там у обычного чёрного пианино (Ванчукову снова запомнилось: лак на деках белёс, мутен, покрыт сетью мелких трещинок, словно какая ажурная паутинка) на винтовой табуретке, не помещаясь, сидела пожилая уютная женщина с необычайно прямой спиной, напоминавшая Надежду Константиновну Крупскую с книжного портрета. В свои пять Ванчуков читал сносно; читать любил и всяких разных портретов в книгах уже насмотрелся, хоть был и мал. Несмотря на кажущуюся уютность, Ванчуков понял: от женщины, точнее – от её пронзительного взгляда, усиленного очковыми линзами, исходила ощутимая опасность.

– Мальчик, – сказала «Крупская».

– Ольгерд… – робко вставила Изольда.

– Мальчик, – чуть поморщившись, не обращая внимания на Изольду, снова сказала «Крупская». – Иди-ка сюда, встань подле инструмента. – Так Ванчуков впервые в жизни услышал слово «подле». Связано ли оно с подлостью, он не знал.

Ванчуков подошёл.

– Лицом ко мне, чтоб мы видели друг друга.

«Зря я, – подумал Ванчуков. – И совсем она не страшная». От женщины едва уловимо пахло хорошими духами.

Ванчуков повернулся.

– Давай постучим по дереву, – серьёзно сказала женщина и тут же выбила по деке пианино несложный ритм. – Повтори.

Ванчуков подступил к инструменту ближе, сжал кулачок правой руки и костяшками пальцев – с непривычки было немного больно – повторил.

– Левой, – попросила женщина. Ванчуков сменил руку.

– Ещё, – сказала женщина после того, как отстучала очередную порцию.

Ванчуков опять повторил.

– Теперь немного иначе. Будем не только отстукивать, но и прихлопывать в ладоши, – спокойно сказала «Крупская» и отбила, чередуя костяшки пальцев с открытыми ладонями, ритм, посложнее предыдущего, с интервалами и синкопами.

Ванчуков запомнил. Повторил, не сбился. Женщина впервые за всё время улыбнулась.

– А теперь попоём. Ты любишь петь? – Ванчуков честно пожал плечами. – Повторяй звуки, – сказала уютная женщина и стала нажимать на клавиши инструмента. Ванчуков вторил голосом; от волнения голос дрожал, несколько раз срывался.

– Не волнуйся, – попросила женщина. – Всё хорошо, – она сделала десятисекундную паузу. – Не волнуешься? – Ванчуков мотнул головой.

– Продолжим…

– У вашего сына абсолютный слух. Примечательно, весьма… – закончив испытание, над оправой круглых очков взглянула в упор на Изольду уютная «Крупская». Ванчуков, как и положено, уже торчал в коридоре. – Мы можем приступить к занятиям с ним без промедления. Итак, по классу какого инструмента вы собираетесь записать мальчика?..

То был первый, одновременно – последний раз, когда Ванчуков переступил порог музыкальной школы. Изольда избавила себя от музыкального образования сына. От скрипки Изольда избавилась позже, когда Ванчукову было восемь и он учился в третьем: подарила инструмент его соседке по парте, блондинке-красавице Наташе. Та как раз была скрипачкой и, по отзывам строгих преподавателей, делала в игре на инструменте немалые успехи.

Ванчукову оставалось любить музыку «на расстоянии». В младших классах пел в школьном хоре, впрочем, в солисты его никто не прочил. Дома из музыкального оборудования были старый железный подслеповатый телевизионный ящик да обтянутый зелёным кожзамом полукруглый электрограммофон тысяча девятьсот пятьдесят девятого года рождения, снабжённый, случайными и непоследовательными стараниями Изольды, дюжиной-другой граммофонных пластинок, добрая половина которых была на семьдесят восемь оборотов. Ванчукову, скорее, нравилась даже не музыка, а технический процесс, сопровождавший её появление. Нужно было щёлкнуть поворотной ручкой громкости – тогда загорался зелёный огонёк индикатора. Потом нужно было взять пластинку; вытянуть её из конверта – это если конверт существовал – или достать с полки, где оставшиеся пластинки лежали друг на друге, навалом; положить пластинку на диск, оттянуть рычаг звукоснимателя – тогда завращается застеленный резиновым ковриком диск; как можно точнее опустить звукосниматель на начальную канавку пластинки. И наслаждаться.

Понятно, что с пластинками можно было делать массу других вещей. Например, построить на пластинке домик из маленьких некрашеных деревянных кубиков, включить вращение и любоваться тем, как красиво домик поворачивается во все четыре стороны. Или – проигрывать пластинки на семьдесят восемь оборотов со скоростью тридцать три, слушая, как толстыми нереальными голосами, жуя слова, гудит и хрипит динамик. Наконец, если звукосниматель был отведён вправо, щёлкнул, а диск не завращался, то следовало пойти к маме и сказать заученное волшебное слово: «Пассик!» Мама тогда доставала из кухонного шкафа резиновую перчатку, отрезала от одного из пальцев неширокое колечко. То колечко следовало взять, вернуться, снять покрытый резиновым ковриком штампованный стальной диск, вытащить из-под него порванную соплю старого пассика, а новое колечко посадить на вал двигателя и центральный валик, в который вставлялся штырь стального диска, снаружи отделанного резиновым ковриком.

Когда Ванчуков стал старше, он захотел слушать музыку осмысленно. Осмысление пришло, музыка – нет. Взять её в захолустном городке было негде. По крайней мере, для Ванчукова.

Иногда отец с матерью ходили в гости к приятелям, Ободовским. Ванчукова тоже брали с собой. Ободовские жили в уютном старом, жёлтой известью крашенном четырёхэтажном доме в самом центре города. Сергей Фёдорович и Борис Арнольдович делали вместе научную работу – отец как главный инженер завода, а Борис Арнольдович как заведующий кафедрой металлургического института. Ещё им нравилось вместе периодически выпивать. Жена Бориса Арнольдовича – Ольга Петровна, доцент кафедры сопромата, собирала по таким случаям щедрый стол. Изольда Михайловна ей тихо завидовала: во-первых, потому что сама сидела дома; во-вторых, потому что Ольга Петровна умела готовить и то было видно невооружённым глазом. Сын Ободовских, серьёзный-пресерьёзный Лёня, старше младшего Ванчукова на два года, пропадал в математическом кружке и в спортивном зале; был самбистом. Поэтому, когда Ванчуковы отправлялись в гости к Ободовским, Ольгерд оказывался без компании и, что называется, «без занятия».

На время, пока взрослые дружно следовали заветам Гаргантюа и Бахуса, Борис Арнольдович усаживал скучавшего Олика за массивный письменный стол в кабинете и ставил перед ним магнитофон. Снимал пахнущую деревом и коленкором крышку. Уходил, закрывая за собой кабинетную дверь. То был первый магнитофон в жизни Ольгерда Ванчукова. Дело оказалось сделанным; зараза попала в молодой организм, размножилась и осталась там навсегда.