— Любовь? — я угрюмо изучил его потрепанный облик. Только крылья с тускло-красными, давно не чищенными перьями напоминали о его славном происхождении. В остальном он казался оборванцем, просящим милостыню, ещё хуже тех несчастных в чаше вымершего океана. — Я люблю только брата.

— А ещё стрелять, метать ножи, пытать инсайдеров, получать удовольствие от секса, от вкуса замороженной крови, от вкуса свежей крови — и папины пальцы. Как минимум левую длань, которой он дары отнимает. Брось. Не надоело лгать? Тебе достанет чувственности, тонкого стиля, фантазии и чёрного юмора — при отсутствии так называемых базовых эмоций. Матушка так хитро тебя смастерила, ограничив твоё «не могу» твоим «могу», дико, запутанно, не от мира сего, сам чёрт не разберётся, ногу сломит. И чёрт действительно не разобрался. Но. Я. Не. Чёрт.

Серафим приблизился, положив и на второе моё плечо руку.

— У меня, знаешь ли, вечность была в запасе… чтобы раскусить яблоко эдема и распробовать яблоко содома. Ты любишь, ты подставляешься, но ты от этого не глупеешь и не бываешь слаб. Открывающиеся бреши не превращаются в твои уязвимости, и ударивший в них рискует остаться без кулака. И без головы. В этом твоё кардинальное отличие от нас всех. И демоничный отец, и Матушка, что была в начале начал и останется в финале финалов, задумывали тебя совершенным орудием — и ты родился таковым, и ни на йоту они не ошиблись. Я, признаться, грешил на тебя тогда, за эпоху до случившихся бед, обвинял в мелочности, в отхождении от прямой миссии, в невежестве, в ненадёжности как Хранителя. И я дал маху. Ты погубил всё не от слабости или по незнанию. Ты погубил именно силой, ты воплотил себя оружием, ты сразил и уничтожил — всё подчистую. Ты был слишком, слишком сосредоточен на миссии, ты был абсолютно одержим Тьмой. И никто тебе не помешал, не остановил — просто не нашлось такой силы… вовремя. А я дурак набитый. Хотел направить и помочь, а потом — спасти остатки выживших, но не успел. Ты точен и молниеносен.

— Заткнись, мне неинтересно. И что я сделал — тоже знать не хочу. Как всё вернуть? То есть как не допустить? ELSSAD, оборотни, папа… Ангел, в конце концов! Мне нужно всё это, понятно? Говори, как не позволить этому паршивому будущему наступить.

— Я не могу открыть тебе слишком многое.

— Имена.

— Особенно их!

— Тогда на кой хрен ты мне сдался? Уйди.

— Детка, не торопи оракула. Ладно, ладно, не детка. Демон… — тёплый волнующий шёпот врезался в макушку, потом в шею. Показалось, во мне что-то взорвалось, засыпав полмира осколками. Это было, хм… больно? — Демон, ты плачешь. Боже… Ты умеешь.

— Научился, — огрызнулся, пропустив через грудную клетку очередную мучительную вспышку жара. — С такими рукожопыми врагами и союзниками научишься делать вещи и похуже. Говори!

— Кое в чём среди расчётов ты ошибся. Непозволительная роскошь для обывателя — путешествовать быстрее света и рвать ткань Мироздания, обгоняя ход времени. Многие могут наширяться наркотой, смешав в требуемой дозе, но лишь избранный негодяй отправится не просто в кислотный трип, а далеко за орбиты всех известных комет, трижды обогнув центр галактики и вернувшись на родную планету. Ты не можешь не обогнать время, пролетев чудовищное расстояние за ничтожно малый срок, потому что с преодолением световой скорости это происходит автоматически — время шагает со светом в ногу. Так было — так будет. К сожалению, временной разрыв образовывается с двух концов оси. Это значит, что нарушение проявилось и в прошлом, изменив его случайным образом. Однако когда речь о тебе, ничего не случайно. Изменился не просто какой-то там фрагмент прошлого — под раздачу попал самый первый день новорождённой вселенной. Злобное нечто поднялось из глубин, давно канувших в небытие, и сама история с начала отсчёта времени переписана. Появился ещё один, такой как я. Но он не я. Он старше меня. И он не глупый добряк.

— Ты не глупый. Просто зачем-то прикидываешься, — я смягчился, позволив серафиму и дальше приставать к моей шее. — И тянешь время, о котором столько распинаешься. Ты до сих пор не ответил на вопрос, как всё исправить.

— Помутнение чистоты первого дня творения изменило твоё настоящее, но очень коварно, исподволь. Ты не продавался Бафомету по дурацкому поводу, ты более импульсивен, ты похож на настоящего подростка, коим ты и должен быть по юности лет, ты… посетил тот злополучный концерт в Нью-Йорке и довольно быстро ответил Мануэлю взаимностью. И над вашим домом нависла угроза. И над твоим братом. И лично над Ману, — сераф вздохнул и обнял меня под рёбрами. — Ты отведёшь её ценой жизни. Ты поддашься шантажу, в новой версии реальности любовь сделает тебя слабым, а разум — проницаемым для сетей обмана, которые плетёт тот, другой. Но твоя гибель будет равносильна твоему падению — обрушению одного из столпов, что поддерживают в мироздании баланс. Погоди срываться с места! Это и есть ловушка, в которую тебя заманивают. Ты вернёшься в грёбаное, опасное, видоизменённое и крайне токсичное прошлое, похожее на топкое болото, и ты увязнешь в нём, потому что сделаешь именно то, что негодяй от тебя ждёт! Ты не допустишь ни слабости, ни решений под действием спонтанного импульса, ты не станешь двойным предателем, ты хладнокровно убьешь — и Мануэля, и живущую в прошлом версию себя. И вот с этой точки невозврата и начнётся настоящее разрушение, которое приведёт тебя к горам выпаренной океанической соли и мёртвым розовым кустам с метровыми шипами.

— Дэз, дорогой мой, балабол неуёмный, — я развернулся, больно сжав его за щёки и подбородок. — У меня был вопрос. Открывай сейчас рот, только если знаешь ответ.

— Ты пройдёшь по пути горечи и разрушения до конца. Ты сыграешь роль слабого, инфантильного и податливого. Ты вживёшься в нового старого себя и объединишься с ним. Ты не вызовешь подозрений. И мир спасут другие — Владыка подскажет им. Но ты будешь знать, как всех подвёл или как мог подвести. Будешь платить за уйму преступлений, которые совершил и не совершал. Возможно, ты захочешь наложить на себя руки. Тут уж на твой вкус, решай, я не подскажу. Будущее вручает тебе последний дар, эфемерное видение.

Покажут что-нибудь хорошее? Конечно да. И нет. Гроб. Великолепный бриллиантовый саркофаг, прозрачные стенки, переливающаяся всеми цветами радуги крышка в богатой огранке. В гробу лежу я? Или Ангел? Из-за закрытых глаз это извечный вопрос, ироничный вопрос, самый идиотский вопрос, сразу после дилеммы о жизни и смерти. Я оглядываюсь по сторонам и вижу уйму саркофагов, не меньше полусотни, и за прозрачным алмазным стеклом — моё лицо, всюду оно, сомкнутые веки Ангела, скорбная улыбка нашего с ним общего на двоих рта. Я умер. Или он. Я не умер. Или не умер он. Выгляжу совершенно здоровым, просто спящим. Как в проклятой сказке о Белоснежке, подавившейся…

— Ты упоминал о яблоках содома и эдема?

Но серафима и след простыл. Я подавил желание выругаться на него, любителя резко появляться из ниоткуда и исчезать в никуда. В разыгравшейся трагедии ему больше всех досталось — ведь он, бронированно бессмертный, потерял нас.

Нужно вернуться. Жаль, я не задам вопрос отцу, зачем он подстроил западню, начиная с мягко надетых во сне наушников и включения ядовитой песни. Может, все мои сны, начиная со сказочного, им подстроены, а душа Ночи нарочно отравлена? Если парадокс путешествий во времени верен, он не мог не сделать этого — ради минуты какого-то иного прекрасного дня в ином прекрасном настоящем. Но пока я не понимаю, и понимать не хочу, и злюсь. Всё было если не хорошо, то шло привычно и размеренно, день за днём, по установленному образцу — и вот всё улетело в тартарары, в одночасье, быстрее выстрела из пистолета, я не успел сморгнуть. Вчера — король, сегодня — бомж. Это как мгновенно обделаться, но не понять, из-за чего потяжелели штаны. Не понять, но уже оказаться в полном дерьме. А он будет смеяться, без звука, без самого смеха, издёвкой в уголке кривого рта. Если он прежний.

Остался ли папа прежним?