Песня закончилась и пошла на повтор. Много раз. Много, я не считал. Слушая заново сладостное грубоватое нашёптывание об испытании жестоким блаженством, облачённым в кожу, я всё отчётливее понимал, что он прав. Выпадал в состояние, близкое к архимедову «эврика», из мира чувственных образов в мир числовых абстракций. Если рассчитать и принять правильную дозу стимуляторов — можно отправиться на другой край земли. Или галактики. Или попасть в ад, даже не будучи дьяволом по праву рождения, а простым земным зевакой. Потому что ад — угол, плоскость и ячейка в тессеракте пространства, пусть и спрятанный в «астральный» карман. Можно побывать в любом уголке вселенной, преодолев, а затем победоносно наплевав на пресловутый барьер скорости света, оставив фотоны плестись далеко позади… если математически точно вывести координаты места. Можно не знать, как выглядит конечный пункт назначения. Можно не угадать эпоху. Можно застрять в толще камня, грунта, льда или раскалённой звёздной плазмы, ошибившись на тысячные доли секунды и промахнувшись с положением планеты и её звезды в космосе. Но застрять, переместившись вместе с телом. Потому что мозг — поверит.

Голос пел не об одних лишь преимуществах дара, обретаемого с коварным богом-наркотиком: он настойчиво предупреждал о гибели, растущей и корчащейся в крови новообращённого прожорливым червём, рассказывал о нескончаемом терроре для одних, обречённых, и райском наслаждении для других, чудом спасшихся. Но я уже не обращал внимания — рылся на полках виртуальной модели нашего особняка, разыскивая в каталоге стимуляторов подходящую заначку. Папа сидел сбоку улыбающимся изваянием с кожей из голубоватого мрамора, поглаживал моё лицо, лоб, закрытые глаза и щёки. Я тихо и скрытно любил его тощую шестипалую руку, за два средних или за два безымянных пальца, не важно: в аду их называли иначе. Такая же левая рука украшала его братьев, дедушку Асмодея I и Люцифера. Шестой перст, самый длинный, демонам подарила Тьма, но правой руки эта метаморфоза не коснулась — правда, я не уверен насчёт Владыки. Мне тоже хотелось иметь шесть пальцев, на любой руке, но какая же это глупость, если я, скорее всего… и есть Тьма.

Я потоптался вокруг абсурдности своего желания и вернулся к полкам с веществами. Найти подходящую формулу не составило труда. Если взять немного мескалина, растереть с цейлонским коричником, капнуть MDA⁵, нанести себе глубокую рану и затем влить полученную смесь во все обнажившиеся слои тканей, в разорванные сосуды, в реагирующую с агрессивным кислородом кровь…

От расчётов мимолетно отвлекла боль — отец рассёк мне горло маленьким тонким ножом, похожим на хирургический. Края раны защипало, но лишь намёком: за считанные секунды они стягивались, а кровь сворачивалась. Из-за сильнейшей регенерации наркотики не успеют войти и остаться погостить. Папа разрезал меня снова, там же и глубже, погрузив лезвие до основания и провернув его несколько раз, расширяя рану. Запах корицы и химической сладости мощно ударил в нос, всеобъемлющий и всем овладевающий, быстро застилающий вкус, слух и перебивающий музыку. Глаза я не открывал, картинку экстренно запущенного, а затем останавливающегося сердцебиения мне подсовывали извне — в кислотно ярких тонах, транслируемую в радиодиапазоне. Некстати ворвалась несуразная мысль, что это сеанс экспериментальной психотерапии. Вот только разве я жаловался на проблемы с головой? Жаловался хоть раз хоть на что-то? Зачем отец вовлёк меня в новую тайную игру? Я точно всё это заказывал?

Нет ответов. Переправа. Ни тряски обгоняемого времени, ни вспышек обгоняемого света. Темнота всецело окутывала зрение, я похлопал для верности ресницами, проверяя, что не разучился видеть. Глаза не ослепли, но смотреть ими было не на что. Кромешность будущего словно подчеркивала и обводила в рамочку аксиому о его неопределённости. Я не стоял, не падал — ни тверди земной, ни небес, я быстро потерял пространственное ощущение верха и низа, но кровь, по крайней мере, не приливала к голове, а волосы не вставали торчком и не извивались змеями. И если гравитация исчезла, потому что исчезли все тела, создающие эффект массы и притяжения, то я являлся центром тяжести, центром в пустоте, единственным, что эту массу имело, я притягивал самоё себя? Равномерно по всему телу. Но ближе к грудной клетке я ощутил сжатие и разогрев.

Свет всё-таки забрезжил, в мрачном прогнозе я, возможно, ошибся. Прибыл слишком рано. А будущему требовалось дополнительное время, чтобы аккумулировать энергию и догнать меня. Меня шатнуло — земля вернулась под ноги, остановилась, а затем снова резко тронулась, как опаздывающий поезд. Я взмахнул руками, теряя равновесие, но позади уже выросло дерево, и я оперся на его толстый потрескавшийся ствол. Знакомый незнакомый сад — без сомнений, вон те высоченные кусты чёрных роз принадлежат отцу. Значит, путь во времени пройден огромный, но перемещение в пространстве ничтожное, почти нулевое. Я огляделся не спеша, стараясь скользить по земле ещё мягче обычного и не втоптать ногами чужака ни одной лишней травинки.

Вот только травы не было. Голая серая земля, мёртвые деревья, чьи изломанные ветви-руки обращались к небу в немом крике или мольбе, и особняк… которого тоже не было. Ни единого камушка, ни намёка на старые развалины, на следы фундамента — ровным счётом ничего. Огромная яма, до краёв заполненная вязкой коричневатой жижей, и по берегам её — розовые кусты, без цветов и листьев, лишь стебли и длинные-предлинные шипы.

Я заставил себя не задаваться глупым вопросом, куда всё подевалось. Посмотреть шире.

Город стоял, чуть восточнее. Призрак Гонолулу в дымящихся заводских трубах и остроконечных башнях небоскрёбов. Но самого высокого из них, окутанного облаками, я не приметил. И содрогнулся от прилива непонятного жара. Посмотрел ещё шире. И ещё.

Океан исчез. Высох. Примерно в километре от бывшей береговой линии по его дну, засыпанному грязной солью и старыми рыбьими остовами, бродили какие-то двуногие создания в лохмотьях, группками по двое-трое. Они напоминали людей, но спустя мгновение один из них прошёл метаморфозу, обратившись в косматого волка, и напал на более слабых сородичей. Он озверел от голода и лишений, я еле нащупал в нём крохи человеческого разума. За пару минут всё было кончено, на останки морской фауны легли свежие, сухопутные. Жар в груди и кончиках моих пальцев усиливался, становясь едва выносимым.

Я прекратил шарить по удалённым участкам вокруг островов и вернулся к зловонной яме, где когда-то стоял отцовский особняк.

— Весь вопрос заключается в коварном «когда», не так ли? — нежно промурлыкал некто, материализовываясь сбоку и кладя огромную руку мне на плечо. — Как давно дом разрушен, домочадцы убиты или изгнаны, а имущество пущено по ветру.

— Дэз, — я хотел бы сам себе соврать, но посреди страшного запустения и гибели всего, что было мне дорого, я дрогнул в третий раз. От радости увидеть его лицо, знакомое прекрасное лицо, врага-друга, друга-соперника. И дрожал от чего-то ещё, что потихоньку разрывало, кипятило и сжигало мне грудную клетку. Что это? Что оно такое? Я помню, как под проклятьем меня жгло солнце, и вечернее, и полуденное, я помнил, как горел, как спекалась кожа, но то было другое — кара, простая и понятная.

— Поздравляю, ты не далее как прямо сейчас научился ощущать боль. Но это ценное приобретение абсолютно не пригодится тебе и будет выброшено на помойку, если ты не выяснишь…

— Кто это натворил, а главное — когда?

— Нет, не угадал, пупсик. Я жестоко пошутил. Не важно, что ты сделал — упс, я проговорился — и не важно, как давно. Фишка будущего в том, что оно, в отличие от прошлого и настоящего, имеет богатство вариантов собственного воплощения. Как несколько радиоактивных изотопов одного химического элемента, они разные и по-разному нестабильные — кто-то крепче, а кто-то уже развалился карточным домиком — но все они носят одно имя. У них неодинаковые шансы сбыться: ежесекундно в своём настоящем ты влияешь на ход времени и путь развития событий. Ты попал в один из вероятных рукавов. Ты попал именно в этот, потому что стратегически в него идёшь, отрицая вещи, которые тебе дороги. И потеряв одну, ты потеряешь их все. Потому что отрицаешь ключевую.