— А если бы мы не спросили имя?

— Вы придумали бы его впоследствии сами. Вы не можете жить без имен.

— А если бы могли?

Эстуолд сделал опасное движение, резко разворачивая меня к себе лицом. Руку не отпустил. Теперь мы выглядели танцорами, застрявшими посреди выполнения сложного па, без музыки, но зато со зрителями: красный глазок ближайшей потолочной камеры двигался вверх-вниз и ненавязчиво грел мне щеку.

— Тогда бы вы вовсе не разговаривали друг с другом, ни у кого не было бы имен, отпала бы потребность в любых словах, в языках. Онемевшие народы, замолчавшая планета. Но вместе с речью и голосами исчезла бы ложь. Всё, что ты мог бы воспринять, было бы голым и дрожащим на твоей ладони, полностью открытым с чистыми или подлыми помыслами и истинными намерениями на твой счёт… Но, подожди, я вспомнил: ты и так способен раздеть догола мозг каждого встречного и проникнуть в его суть, минуя искусственную табличку с именем. И меня ты можешь назвать по-своему… если захочешь. И сообразно тому, что во мне найдёшь.

Я изнемог от критической массы двусмысленных намёков. Где-то чему-то пора взорваться. Мы не так уж часто пересекались с директором О’Тэйтом¹, и ранее он предпочитал общество Ангела. Эстуолд угрожает мне? Я угрожаю ему? Он нападает или защищается? Зачем он возник в коридоре этажа в самом начале моего дежурного обхода? Я не поддаюсь искушению и не распиливаю его серебряный череп в поисках ответа.

— Вы знаете, что меня мучает? — на поверхности моих ладоней пошли в рост иглы. Сначала тоненькие и безобидные, они нарастали быстро, на манер ледяных сосулек, удлинялись и утолщались. Их острия вонзились в синтетическую плоть директора, легко проткнули насквозь державшие меня руки и углубились в его грудь и живот. Я никаким образом не был связан с их появлением — и Эстуолд тоже это знал. Он улыбнулся почти по-человечески печально, когда из многочисленных ранок заструилась рыжеватая кровь, но не отстранился от меня.

— Да. Ты выбирал себе противника, равного или более могучего. Я дерзнул появиться в неподходящий момент и посеять сомнение насчет того, что их всего двое. Однако ты был прав — их действительно двое. Я не сильнее тебя — это невозможно. Посмотри. Смотри… — он стряхнул немного крови, на полу ее свежие капли собирались в лужи, ползли к его подошвам и вливались обратно в тело. — Вот и всё, что я могу. Теперь взгляни на себя: я лишь осмелился подумать, что врываюсь в интимную зону, очерченную вокруг тебя — и невероятное вещество, из которого ты в данное время состоишь более чем наполовину, немедленно отреагировало, защищая и отсекая тебя. Оно агрессивно, потому что ты не признал меня «своим».

— Мне это ни о чем не говорит. Вы тоже можете превосходно защититься, мастер Эстуолд. Просто я на вас не посягал.

— То, что ты зовёшь своей Матерью, суть иное, чем ты привык думать. Ты подходишь в темноту неверно с измерительной линейкой, выброси её. Когда речь идёт о бесконечности, ты забываешь, что смотришь в никуда. Заползаешь в центр нуля, держишься за его стенки и недоумеваешь. Нельзя познать небытие, пока ты здесь, пока ты дышишь. Пока все дышат. И ты не можешь перестать быть, понимаешь?

— Вы во второй раз говорите о немощи. Думаю, вы ошибаетесь — как и в случае с именами.

— Хорошо. Ты можешь уйти в небытие. Но ты не узнаешь точно, как совершил это и каково это — пока не вернёшься. То есть если вернёшься. Ты не способен описать опыт на изнанке нуля, он там не нужен, более того — ты сам себе не нужен, ведь всё автоматически теряет смысл. Но ты сможешь сравнить, когда получишь обратно дыхание жизни — разницу состояний. Как плюс и минус, единица против нуля. Ты, вероятно, даже сможешь рассказать нам. Но я уверен, Юлиус, ты будешь молчать. А мы поймём лишь потому, что новая правда изменит тебя. Поймём, что ты побывал на другой стороне, но никогда не присоединимся. И ты станешь единственным обладателем уникального знания.

— Я всё ещё не пойму, как это делает меня сильнее вас?

— Это сложно. Мы вынуждены сидеть внутри, а ты свободно выйдешь наружу, когда захочешь и почувствуешь потребность. Я изменяю материю и влияю на пространство — оно тоже внутри. Но ты не подвластен мне. В тебе находится то, наружное. Я и земляне, мы парадоксально ближе друг другу, чем ты — к нам. Я похож на человека куда больше тебя и твоего брата, и при определённых обстоятельствах я бы вас боялся.

— Тогда почему у меня такое плоское ограниченное сознание? Меня занимают простые вещи, я веду обыкновенную жизнь и не стремлюсь даже к звёздам, а ведь должен жаждать ещё большего, конкретно большего, дикого и сумасшедшего. Я не чувствую Тьму как запредельную и непостижимую, у её образов конкретика, и даже абстракции в моей голове объяснимы, конечны, да что там — вторичны.

— Ты родился, чтобы сделать для неё невозможное — залезть во внутренности мира, обрести красоту взаимодействия. Она приобрела для этого знакомые черты, она одолжила их и надела — своеобразная маска, под которой остается зияющий провал, пустота законченная и абсолютная, идеальный и неповторимый ужас, неописуемый и невыносимый для рассудка любого — от бога до земляного червяка. Ты — эта маска. Ты ещё мал и пока не знаешь, как она, одевшись в тебя, наслаждается осязаемостью и восхитительной доступностью мира, она наконец-то участвует в мистерии жизни, она дышит, она есть, она вкусила Бытие. Размах события не впечатляет, ты не осознаёшь, что она превзошла самоё себя, получила невозможное — и всё благодаря тебе. Посему она сурово оберегает тебя от собственной экспансии, она хочет, чтоб ты и впредь не замечал её и наслаждался по-своему — без неё, забывая о ней, самостоятельно и отдельно, а не будучи частью бесконечного целого. Тебе ведь нравится предоставленная независимость? Она не мешает тебе, её нет, и тем не менее она всё время здесь: погружает в мир твои руки, восторженно мнёт его твоими пальцами, но старается не высказываться твоими устами, а только внимает. И снова щупает реальность, снова и снова. Думаешь, я просто так сейчас хватал тебя, переступая черту вежливости? Я пытался «одолжить» маску: не поздороваться с Ней, а перенять Её свойства, примерить на себя — и не сумел. Я бессилен, при всех своих творительных и целительных умениях. Ты победил, даже не вызывая меня на бой.

Эстуолд отодвинулся, обламывая и кроша застрявшие ледяные острия. Его пиджак и рубашка спереди представляли собой жутковатое зрелище. «Как после экскурсии на скотобойню и продолжительной борьбы с гигантским дикобразом», — прокомментировал Эндж по нашему телепатическому монорельсу.

— Вы искали меня в Хайер-билдинг, наместник — и нашли. По поводу? — я говорил медленно и изучал свои ладони: ни следа от игл, ни пятнышка крови, поры закрыты, кожа сухая, привычно белая и холодная. И весь я тоже учтиво холоден и закрыт — официальное лицо, коммандер ELSSAD, не больше, не меньше. Эстуолд физически излучал боль и разочарование в связи с этим, а на раны ему было плевать. Хотел «потрогать» Матушку ещё? Не сочувствую.

— Падре Фронтенак пропал.

— И?

— Ты поручал ему некое задание?

— Допустим.

— А Хэлл поручал мне присматривать за ним. Предполагаю, доблестный епископ выполнил твоё задание. Ты не скажешь мне, в чем оно заключалось?

— Не скажу.

— И падре спасти не поможешь?

— Зависит от того, кто попросил бы, — я нехотя выдавил улыбку. Моё карбоновое солнце включилось в игру, сделав меня язвительным. — Вы зря не обратились сразу к Энджи, наместник. Ну-ну, не торопитесь — он вас уже не примет.

— Его преосвященство Фронтенак умрёт по моей вине?

— Почему по вашей?

— Не важно. Ему угрожает смерть?

— Нет. Ему ничто не угрожает. Он уже мёртв, — Ангел поднял мне бровь и заразил нетерпением, мы вместе с интересом ожидали инопланетной реакции. — Не волнуйтесь, мастер Эстуолд, падре был предупреждён о побочных эффектах состояния, в которое я его ввёл. Он назначил преемника и оповестил прихожан.

Директор Марса остался бесстрастным серебряным истуканом. Но минуту гробового молчания зачем-то выдержал.