— Кто сказал, что герой вечерних сводок, ворвавшийся в студию и принявший ислам, был один? Сюда, бычара, кому сказал, — он поманил собаку к месту моего изнасилования. — А вы — лучше выходите.

Фабрис набросил на меня свою куртку, Вик — собрал в охапку мою одежду. Через звуконепроницаемый барьер мы понаблюдали, как басист скармливает незнакомой дворняге всю ветчину, даёт глотнуть пивка и разрешает сделать уличные дела на казённый ковролин, затем — повыть из разбитого окна, понюхать стекло, обтереть все приборы и инструменты влажной мордой.

— Отвернитесь, — сказал Дарин в микрофон, затем выключил его и экспрессивными итальянскими жестами дополнил, что он не шутит. Господи, он гениальный наркоман! И очень рисковый. Правда, меня снова тошнит при мысли, какую ещё услугу он окажет случайному псу, чтобы дополнить картину преступления в ультрафиолете, замаскировав одни предательские следы другими, совсем безбожными.

— Идём, — Фабрис повёл меня за руку, как маленького. Отвлекающий маневр или… нет, тут есть душ. Тут есть душ?! Раньше б знал — сам бы в него удрал!

Я ненамеренно кутался в куртку, замерзая, поэтому, когда он снимал её с меня, заново открывая мою кричащую наготу, я не хотел отдавать сразу (и наготу, и куртку), между нами возникла секундная неловкость. Он неудачно опустил взгляд прямо на мой живот и гениталии и затрепетал, будто огнём обожжённый.

— Больно было? — он спрашивал ужасно тихо, наверное, сам себя не хотел слышать. И надеялся, что не расслышу я.

— Потрогай и узнай, — я встал в кабине, но не включил воду. Повернулся к нему спиной. Смущение… где-то по дороге из бездны растерял. Злость и униженность не прошли, но бесполезно подпитывать эти чувства, Реджинальд мёртв. Сложнее всего было не с чувствами, а с клятвами и уберкиллером. Я предал или предан? Запятнан кровью или грязью?

Я не дождался тихони Фабриса и начал сам смывать с себя всё обозначенное. Его руки, однако, присоединились с незначительным опозданием, и я понял, в чём было дело — он раздевался. И теперь прилипал ко мне длинным прохладным телом, обнимал и… И я уткнулся в него, заметив, что опять плачу. Я не сомневался, что он не станет приставать. Печальный голый итальянский мужик моется со мной в душевой, и абсолютно верно, он махровый извращенец, без комплексов. Но зато отзывчивый. Вода равномерно текла по нам обоим, я жался к нему, стараясь не всхлипывать, как корова, а он гладил меня по спине, запутывая мокрые волосы, и бормотал что-то очень виноватое и даже нежное.

Отличное начало межрасового сотрудничества.

Надеюсь, Виктор подождет нас снаружи и не постучится третьим лишним.

А милашке Дарину надо выписать ещё пакетик кокаина за труды.

— Меня спрашивали, за что я тебя боготворю, — я интимно наклонил его к себе, чтоб слушал и мои слова не растворялись в шуме воды. — Только не обижайся. Я захотел чего-то простого и безыскусного. Достаточно яркого, чтоб легко найти и не терять. Чего-то земного… в противовес чему-то космическому, неимоверному, лихо накручивающему кишки на крупные болты и гайки. От него нет спасения, однажды найденный, он затмевает остальное, а это… неправильно. Всему нужен противовес. Знаешь, ты можешь стать хорошим другом. А он — мой враг.

— Кто враг? — забеспокоился Фабрис, поймав, как наживку, слово-маркер.

— Буря, — я не колебался с ответом. Пусть не поймет, мне плевать, я скажу правду. — Представь ледяную бурю, властвующую над океаном и островами нескончаемо долгую ночь. Она убила, усыпила и заморозила всё живое и подожгла небеса полярным сиянием, они полыхают так, что глаз не отвести, красота сумасшедшая. И вот Он, горделиво сверкающий в небесах — её Корона.

Любой мог засмеяться или притвориться, что понял. Но, странно, гитарист просто мне поверил. В его интерпретации событий я был ребёнком, имел право на сказки и фантазии; меня насиловали, и я имел право в эти фантазии убегать, ища спасения и утешения. А он помогал. Не знал меня, но был готов прийти на помощь, потому что… добрый? Бескорыстный? Может, рассчитывает получить награду потом?

Я не читал его мысли. Ждал вердикта, готовился к худшему.

— И тебе… — начал он неуверенно, положив руку мне на грудь, и я расслышал в его голосе старание соответствовать нарисованной мной картине. Вписаться в неё. Не потерять меня, -…нужно продержаться полярную ночь и не замерзнуть?

Я закивал с бешеной частотой, как китайский болванчик, чем всё-таки рассмешил Фабриса, и он пальцами остановил мой эпилептически трясущийся подбородок.

Да, да! Счастлив. У меня снова есть команда.

*

— Я хорошо понимаю, почему кого-нибудь так и тянет тебя убить. Ножичком пырнуть, башку снести и заодно избавить мир от мерзкой самоуверенной ухмылки, что вечно на тебе спереди нарисована, — Ангел упражнялся в колком красноречии, отдав мне на съедение свои аппетитные локти и неглубоко залегающие там вены. — Но сколько ещё трупов придется выволочь и сжечь, прежде чем эти калеки недоразвитые поймут, что всё бесполезно, и отстанут? И ведь не грязные подонки, приличные люди и нелюди… ну, кроме вавилонянина. Почему ты его отпустил? Залижет рану, и опять встречайте озабоченного придурка с ножом.

— Ашшур не вернется. Рану, как истинный плут, действительно найдет способ залечить, но недосягаемый интерес — плохой интерес. Он займется доступными уязвимыми звеньями.

— А смысл какой? Тебя непрерывно подпитывает Матушка, меня он не достанет, а другие мишени гроша ломаного не стоят.

— Ты не знаешь всего, мой дорогой. Давай вернёмся на работу.

Мы разошлись по Хайер-билдинг в противоположные стороны, а я впервые задумался, что не имею достойного противника. Хотя бы соперника в чисто спортивном состязании. Кто есть? Брат и оторванная десница Бога. И обоим я слишком нравлюсь по половому признаку. Ангел тщательно скрывает, в какой крендель способен скрутить меня одной левой, и предпочитает приличной драке интенсивные занятия любовью. Многокрылый предатель равен по силе, но угодил в ту же ловушку демона блуда, мечтая поставить моё тело в интересную позу.

Почему потенциальные угрозы предпочитают укладывать меня на лопатки с целью эротично спустить штаны, а не избить до полусмерти? Они не знают и ссылаются на иррациональный источник бреда и вдохновения. И я тоже не знаю, это выше понимания. Прочие же, кто поплоше и послабее, слюной брызжут от ненависти, клацают зубами у самого моего горла, но из раза в раз кусают воздух — я недосягаем. Но после этого стоит ли удивляться, что я провожу вечность в насмешках и надменном самолюбовании?

— У нас есть один общий противник — скука.

— Мастер Эстуолд, — я подал руку, он пожал её, а затем заломил мне за спину — жестом полицейского. Сделал своим призом. Ну да, я не упомянул его среди потенциальных угроз. Его возможности слишком непонятны и малоприменимы, Хэлл считает их безграничными, но сам Эстуолд… — Простите, я никогда не спрашивал, а давно следовало бы. Почему вы взяли это имя?

Я оглянулся в сторону камер видеонаблюдения шестого этажа. Мои «кошки» наверняка уже прилипли к экранам, следят за развитием событий. С прямого ракурса управляющий директор Марса подошёл подозрительно близко и маячил у меня за спиной, сверкая серебряной макушкой, с бокового — вид получался неприличный и одновременно наводящий на мысль, что меня арестовывают.

Эстуолд деликатно обратился в моё ухо, понизив обыкновенно сухой механический голос до шёпота заговорщика. Стало быть, о видеокамерах и записи звука помнит.

— Мир подарил вам провидцев, способных заглянуть за пределы ойкумены. Они записывали видения, посещавшие их, и превращали неведомые реальности в фантастические книги. В одной из самых красивых историй о чужих богах и их глупости фигурировал он — «Эстуолд». Он был лучшим в своём роде. И худшим тоже. Великим глупцом, губившим множество жизней по невежеству, но уверенным в своей правоте. Если бы он попал сюда, то напоминал бы прошлыми деяниями меня. При установлении контакта со мной вам требовалось имя — и я выбрал его. Памятником неубиенной глупости. Предостережением об ошибках.