А если изнасилование? Чтоб и волки сыты, и овцы целы.

Ведь трахаться хотелось. Сильно. Необъяснимо.

Полынные глаза загорелись надеждой. И тут же потухли.

Ад не проведешь.

— Может, просто облапаешь?

— Отдашься нагишом.

— Ты ведёшь себя как маньяк. До этого хотел выпить, поговорить…

— Обещание в силе. Примешь мой член поглубже.

— Да кто тебя научил все эти пошлые грубости лопотать?!

«Ты, — ножом встрял в волокна озабоченных человечьих мыслей Демон, меланхолично разглядывая снова и снова полудетское округлое лицо с порнографическим ртом-вишенкой. По тоненькому мыслепроводу, с аккуратностью аптекаря приставив воронку, Тьма сливала ему компромат. — Испытание не из легких. Ты и нарушишь свой обет, и нет. Не поймёшь, да и не поверишь, с кем проведёшь надвигающуюся ночь. И я никогда не расскажу тебе. Как ты изменял мне со мной. И я сам к себе тебя немного ревную. Сейчас я не ледышка, не главный гад королевства, ты снисходительно ждёшь от меня простых наслаждений и механических телодвижений, не подозревая, какой пресыщенный и изворотливый ум скучает в этом черепе. Значит, строго изнасилование? Классически? Опять? То есть… не важно. Чтоб твоя крошечная совесть тебя не терзала. Ладно. Подведу нас к грубой силе. Плавно. Усыплю твою бдительность».

— Я дам тебе попробовать. С прелюдии. Без секса. И если тебе придется не по вкусу…

— Ты отстанешь? И потом всё равно адьё?

— Конечно.

Это было уже что-то. Твёрдое и безопасное, сулившее избавление от проблем без жертв. Непонятно, правда, где Виктора с Фабрисом до сих пор носило, но Мануэль давно задвинул на второй план голод и неразрешённые организационные вопросы, поглощённый новым необычным приключением. Измены не будет, какое счастье.

— Что мне нужно сделать, мистер лягушачьи лапки?

— Звать меня нормальным именем. И отправиться на свидание.

*

За три минуты до нового инцидента

— Какой?

— Безымянный. Зелёный.

— Не угадал. Показываю. Какой?

— Большой. Красно-белый.

— И снова промазал. Какой?

Спрашивающий стоял в звуконепроницаемой кабине, растопырив пальцы и по очереди мазал их разноцветными фломастерами. Сгибал, пряча, разгибал по одному. Отвечающий лежал на четырёх поставленных в ряд офисных стульях с закрытыми глазами, и по мере очередного ошибочного ответа снимал с себя какую-нибудь деталь гардероба. Игра ему страшно нравилась — куда больше, чем какие-то там оставшиеся снаружи соборы, сады или блёклые закаты сквозь серый городской смог. Рыжевато-золотистые ресницы соблазнительно лежали на щеках, подчеркивая не отпустившую это тело детскую невинность, в то время как ноги, раздвинутые и согнутые в коленях, качались влево вправо под какую-то им одним слышную музыку. Штаны Мануэль уже благополучно снял.

— Мизинец. Синий.

— Угадал. И выиграл.

— Но ты же всё равно хочешь спустить с меня эти веселёнькие клетчатые трусы? — обнажённые ноги остановили танец, будто прислушиваясь к новому витку разговора.

— Нет, — Реджинальд дозированно, с огромной осторожностью выпустил воздух из лёгких. Он вот-вот взорвётся. Засунет в глотку мальчишке свой член вместе с яйцами, тот подавится, умрёт и… Почему-то последующая картина грубого овладевания мёртвым, ещё не остывшим телом возбуждала не меньше, чем сотня видений до. — Мне надо, чтоб ты захотел. И умолял меня об этом.

Ману громко и снисходительно фыркнул. Глаза не открыл. Зато вскинул над головой руку в неприличном жесте.

— Какой палец?

— Средний. Розовый. Ну, телесный.

— А не подсматривая — угадал бы?

— Конечно… — Вильнёв не въезжал, продолжение ли это игры в «цветалочку», и недоумённо взял один неиспользованный фломастер.

— Тогда подойди. Я дам тебе его как приз.

— Приз?

Мануэль заулыбался, забавляясь внезапной тупости взрослого визави.

— Да. Оближи его.

— Ты уверен?

— А ты дебилом прикидываешься? Пробуй, пока я снова не испугался тебя и не передумал.

*

Ничего не будет. Расслабиться. Спокойствие. Это всего лишь человек. Вошь под каблуком киллера. Как тысячи их, жалких, годных на раболепие или на бифштекс. Из сырого затхлого болота не выжечь искры. Да? Да?!

Оборотень кусал губы, не замечая, как раздирает их всё больше острыми зубами. Второй имевшийся в комнате рот, чувственный и ненасытный, сосал ему три пальца, подолгу застревая языком между фалангами у основания, на перепонках, жарко, щекотно и вызывая томление вообще не там, где ему стоило бы появляться. Ноги больше не танцевали свободно под призрачную музыку, пришлось их экстренно сжать и бороться. С собой. С влечением, с… Какого лешего, что происходит-то? Мокрушник не простит его, не простит, не прости…

Он прогнулся в спине, поднимаясь над импровизированным ложем и по-прежнему не замечая, как рвёт и уродует свои губы мелкими ранами. Реджинальд сжалился и остановил это самоистязание мокрым смягчающим поцелуем. На лице Ману застыла гримаса горького отчаяния, он плакал, но почти не сопротивлялся. Нерешительно попробовал прикрыть обнажающееся достоинство — непотребно торчащее и необрезанное, потому что с традиционного еврейского мальчикового обряда он сбежал — но его потную ладонь отвели в сторону с той же мягкостью и предупредительностью. Если это изнасилование, то не французское, а английское. Слишком учтиво и по-джентльменски.

— Взгляни на меня, — Вильнёв поднял его со стульев, полностью голого, усаживая прямо и вертикально — пока только верхом на бёдра, обтянутые джинсами.

Ману свесил тяжёлую голову вниз, поникнув и распрощавшись с мыслями о киллере, лицо скрылось за чуть засаленными волосами.

— Взгляни. Это приказ.

— Я знаю, почему я тебя ненавижу, — неожиданно прошептал он, распоров Вильнёва сухим мертвящим голосом. — Потому что ты лишишь меня всего… всего, что мне дорого. Через три. Две. Одну…

Ничего не произошло.

Реджинальд держал его за подрагивающие плечи. Мануэль плакал сильнее. И понемногу наседал сверху. Тёрся и прижимался о его освобождённый от дурацкой жилетки волосатый торс.

— И если я свихнулся, — чуть слышно продолжили его растерзанные, лишенные кожи губы, — то почему мне всё ещё так больно? И если мне больше не нужна моя мерзкая падшая душа — почему её никто не забирает?

*

Обратный отсчёт закончился. За гранью

Верю, никто не справился бы. Слабовольные, бесхарактерные, легко поддающиеся эмоциональным манипуляциям. Хотя мои недруги сказали бы, что его последний тихий крик разжалобил бы и камень.

Но я твёрже камня.

Бездушный монстр — это они сказали бы тоже. И были бы правы, заблудившись и застряв в закоулках моего чёрного смолистого естества и так и не найдя ни души, ни сердца.

Зато я справился. Доиграл неприглядную роль до конца. Зачем ему жалость и надежда на милость победителя? Если он заждался секса и острых ощущений, покалывания адреналина и растворения во мне, забыв об ужасе предстоящих последствий.

Слизывал его слёзы нежно, а от избытка возбуждения ещё покусывал за нос и щеки, и мог оставить чернеющие синяки-засосы на шее, но вовремя осадил своё средиземноморское тело, недовольный его жгучим дикарским темпераментом, и продолжил более щадящие ласки. Ману висел на мне напряжённой заплаканной куклой, и я вернул нас на пол, чтоб он расслабился и принимал меня удобно. Лежать было не жестко благодаря поглощающему лишнее эхо толстому ковролину, мы оба тяжело дышали друг другу в рот, я расправлял ему волосы, убирая отдельные налипшие волоски с разгорячённого плачем и похотью лица, а он держал себя за член, медленно водя головкой по низу моего живота. Я пачкал его пахучим предъэякулятом, мазал и мазал по ногам, закончив с волосами — схватил за ягодицы, мял и раздвигал их, то и дело отклеивая от ковролина. Я изнемогал? Наполовину. Мы трахали друг друга без проникновения, этим жутким сбитым дыханием, сильным трением членов о влажную кожу, он глотал слюну с моего языка, я глотал полужидкую кровь из его ран на губах, мы непрерывно находились в движении, бёдра лапали бёдра, попутно приставали к коленкам, руки целовались с лопатками и позвоночным каналом, бесстыжие пальцы застревали вообще бог знает где. Мы кончили до непосредственного траха, это совсем не было похоже на изнасилование, но я привстал и просунул красный, обильно извергающийся член ему между рядами зубов, он действительно подавился, как я и предполагал, но челюсти не сомкнул, отсосал всё, что я ему предложил, и не выплюнул остатки. Я не имел права быть благодарным в ответ, отклоняясь от его мольбы. Сопротивляйся, цыплёночек. Потому что я кладу тебя ничком на живот, игнорируя твой сладкий и просящий, изрядно заляпанный спермой пенис. У меня опять стоит раскалённым железным прутом, я плюю и растираю немного влаги в твой нервно сокращающийся анус, ведь у меня не должно возникнуть неприятных ощущений? Только у тебя. Насильно я пробовал войти в это отверстие совсем другим органом лишь раз, и шире оно с тех пор, понятное дело, не стало. Ты закричал и задёргался, пытаясь сбросить меня, я пригвоздил твои машущие ручонки к полу и забеспокоился. Немного мяса и боли внутрь, мяса — моего, без крови, прими меня как можно смиреннее, ты всё же должен получить удовольствие, а не травму на всю жизнь. Я протолкнулся с трудом на сантиметр и вынул. Обнял твой член, насаживая на свой плотно сжатый кулак. Потом снова насадил тебя. Ты снова вскрикнул. А я не понимал, что чувствую. Силился разобраться в отдельных сигналах удовольствия, но тонул в многообразии воплей вожделеющего эго и хоре лживых извинений за твою унизительную позу. Тело было слишком не моим. Оно бы трахнуло тебя и насухо в слишком привлекательную задницу, но моё наслаждение должно было быть плотно спаяно с мозгом. А мы с ним существовали раздельно. Эксперимент не удался.