— Мы не обсуждали, а ссорились, твою мать! Мэйв не игрушка, и я тоже, сволочь, ну когда же ты поймёшь!
— Я отсосу ему, и он мигом забудет, что сам кому-то сосал по принуждению.
— Вот ты погано шутишь сейчас, да?!
— Я отсосу Сент-Мэвори, — повторил я спокойно, обволакивая Ксавьера изнутри и водя дымчатыми губами и языком в глубине его нежного, нервно сокращающегося горла. — Я тот самый мудак, которого все хотят громко и судорожно и мучаются до галлюцинаций или рези в мошонке, а когда получают — горько жалеют, что поддались похоти и что похоть вообще существует в природе. Но Мэйв не пожалеет. Не в этот раз. Я доставлю ему удовольствие, которого никто не испытывал со времён уничтожения Содома и Гоморры. Он перенёс насилие, но он не будет на всю жизнь травмирован Веселым Готом. Потому что его травмирую я. Обещаю. Это мой подчинённый, я беру на себя вину Сая и сам решаю, как её загладить.
— Ты сумасшедший, Юлиус, — вздохнул Кси, сдавшись, тёплый и почти безропотный. Я обласкал его с внутренней стороны кожи, с особым вниманием спустившись вниз и осторожно растворив тяжесть в его желудке. Единственное смертное тело, которое я обожаю настолько, потому что оно до костей пропиталось Ангелом и бессчётное число раз принимало моего близнеца в себя. — Но я бы не хотел оставлять кузена одного или, что ещё хуже, наедине с тобой.
— И не придётся. Я займусь Мэйвом у нас дома. Теперь это и его дом.
— А твой отец…
— …согласен. Каким бы хреновым он был папашей, если б не знал, кем вечно заняты его дети, заняты и очарованы. Ревнуешь?
— Нет пока.
— Хочешь, чтоб я тебе тоже?..
— Ты регулярно имеешь меня с тех пор, как мне минуло тринадцать, и Ангел дал тебе привыкнуть к сексу втроём — с ним, а потом уже и вдвоём — только со мной. Ты имеешь меня прямо сейчас, в виде этого одномерного чёрного тумана, впервые, очень дико, незнакомо и неприлично, ведь я одет, но ощущения в заднице и в паху — почти такие же. Сильные. — Ксавьер странно улыбнулся и выгнул шею. В полузакрытых изумрудных глазах ни намёка на удивление, только привычная меланхолия и требование закончить всё медленно и чувственно. — До того, как ты долетишь до места преступления, Ди…
— Я понял. — Я снова вошёл в его рот и горло, но протянулся дальше, насквозь, добравшись дымчатыми пальцами до жарко пульсирующей точки между чуть дрожащих ног, прижался к ней через плотную эластичную перегородку. Мог проникнуть и в самый центр удовольствия, стимулируя клетки простаты из мозга, но зачем, если так изнеженному оборотню привычнее и слаще, словно я трахаю его по старинке, сзади.
Как я это делаю? У меня не то что члена — у меня сейчас тела нет и хоть сколько-нибудь ощутимой материи и естества. И всё же я внутри другого тела как любовник, и непонятным образом меня заполняет вкус спермы, её молочный цвет, её плотная консистенция и возбуждающий терпкий запах, когда Ксавьер непозволительно громко дышит и волнующе стонет и быстро кончает — выгнувшись дугой, развратно, со вскриком, всё как я люблю. А тут не получается иначе: быть скромным и стыдливым, при всём его желании и суровом еврейском воспитании. Я выпиваю и осушаю его до того, как семя поднимется по каналу к уретре и брызнет из головки его пениса, и подхватываю на «руки» крепче, падающего. Измочален — неплохо, дезориентирован — слегка, краснеет — постепенно, но неумолимо. Я опять овладел им противоестественным способом, немножко насильно и без ведома Энджи, в самый идиотский и неподходящий момент — и опять ему всё понравилось.
— Тебя возбуждает полная беспомощность и покорность? Невозможность пожаловаться на меня?
— Как тебе бессовестности вообще хватило спросить?!
— Я всё ещё в тебе. И могу повторить.
Ксавьер выругался, на полуслоге оборвавшись, с новым приглушенным стоном: я жадно обхватил и обсосал его губы, от души забавляясь.
— При всех твоих невыносимых качествах заносчивого засранца и циничного убийцы меня возбуждает твоя безоговорочная надёжность и то, что Ангел наваляет тебе, если во время интимной близости ты сделаешь мне больно, нарочно или нечаянно. Перечисленное тобой — да, тоже неплохо заводит… гад ты неисправимый.
Забавно, что Мэйв увидит обожаемого родственника в таком скомпрометированном виде. Но, может, заметив усталость и следы неестественного румянца, не поймёт причину, занятый своими переживаниями. А через пять секунд забудет об этом — так как сам выяснит, на что я способен ради сохранения существующего порядка. И мне смешно. Но я не смешной. Матушка даже посмеяться мне не даёт вволю, без хруста безликой и бесформенной опасности на острых зубах.
И всё-таки: после сегодняшнего акта возмещения ущерба в нашей объединённой с Санктери семейке точно не останется никого нормального и не растлённого.
*
— Надо же, ты обо мне вспомнил. По какому поводу?
Я прячусь под столами не специально. Там лучше думается и рифмуется, и гитара послушной сонной девочкой лежит на коленях. Сравнение пришло не вдруг. Девичьи задницы мне снились накануне, перед отлётом в Гонолулу, хотя я об этом не просил. Три стройные чиксы в лаковых шортиках седлали меня по очереди, постепенно избавляясь от шортиков, но без меня — руки мои были связаны на затылке. В целом унизительно, местами ещё и больно. На помощь звать почему-то не хотелось. Так я весь сон и… Но долой эту мерзкую ночную порнуху. Я внимательно слушаю тебя, мистер Мокрушник.
Получаю, как обычно, снежок непроницаемой тишины за шиворот. В ретроспективе мелькают его глаза, лениво пробивающие стекла чёрных очков. Я рад бы найти в его взгляде что-нибудь родное и знакомое, но Демон похож на ненормального красивого робота-убийцу. И на дне его зрачка лучше бы поблёскивал лазерный сердечник или, на крайняк, допотопный красный светодиод терминатора — было бы уместнее и не вводило бы людей в приятные заблуждения. С галантностью отлично отлаженного механизма он подал руку, а я не без колебаний за неё взялся, сминая как можно грубее ткань его сплошной черной перчатки, стараясь прочувствовать сквозь неё согнутые фаланги пальцев и ладонь. Надеюсь, там живая кожа и кость, а не металл.
В комнате никого. Это бильярдная, утром и днём в ней не бывает своих или гостей. Мы одни, киллер вблизи кажется легкодоступным, искушение не так-то просто побороть. Но если вздумаю прикоснуться к нему сам, даже если просто попытаюсь — он отпрянет и исчезнет. Откуда знаю? Уже пытался. Ну не нравятся гаду поползновения на царское тело, вечно он всех лапает, а не наоборот. Переводчика-громкоговорителя почему не захватил? Я мысли читать не умею, то есть нечаянно умею, но только не из его проклятой головы. А без рупора в виде чужого рта и языка он всё равно что стена глухая и немая, армированная, с проволокой колючей по периметру. Как же я устал о нём думать. Как устал от сравнений. Устал сочинять глупые, никому не нужные песенки. Устал, устал, устал!
Язык появился. Его личный, хоть и неразговорчивый. Засунутый мне в рот. В голове застучало, как кучей молотков по сырому кровавому мясу, я, наверное, дёрнулся, вытягиваясь и обмякая мешком страха и удивления, висел, оторванный от пола, когда полицейской сиреной по телу прокатился приказ: «НЕ ШЕВЕЛИСЬ». Почему? Я дрожу, ноги болтаются, ища опоры, я ведь не кукла и не игрушка, я не могу совсем замереть неподвижно. Но я старался. Только слёзы из глаз лились, в который раз уже, не знаю, зачем и почему их столько, в три ручья. Я рыдал, задерживая сопли и всхлипы внутри, а он медленно ел меня, покусывая и облизывая мокрые солёные губы, язык засовывая то глубже, то вынимая из горла и прохаживаясь им по моим зубам, и потом снова… довольно плавно и ритмично толкал его в меня, словно элегантно трахал в глотку. Сказать, что мне это нравилось? Нет, ни хрена, было больно дышать, я совсем перестал дышать, я не мог, едрить-колотить. Сказать, что это было приятно? Заткнусь лучше. Между ослабевших ног я более чем когда-либо ощущал свой член, его контуры, твёрдые и чёткие, как на блядских картинках в школьном сортире, его жарило, будто изнутри кто-то дров подбрасывал, меня целиком жарило, как при солнечном ударе, но в башке и под резинкой штанов особенно припекало и кошмарило. Я хрипел, не в силах вздохнуть, я не очень быстро понял, что именно я издаю какие-то звуки, а может, это были предсмертные стоны.
