Одно хорошо. Мне хватило мозгов не отвечать ему на «поцелуй», не пытаться тоже чем-то вкусным нализаться, хотя его плотно прижатые губы казались чистой первосортной наркоманией. Меня от сладости конкретно мутило, сука, у киллера было дыхание, он дышит, он дышал мне в рот, я сию секунду готов был кончить, ощущение новые и охуенные, но при этом словно миллион лет испытывались и обкатывались, а сейчас до меня дошли, мой черёд и мой выход к ним, они меня ждали. Я невольно ревел теперь от того, что не мог сам к себе прикоснуться, член жёгся и болел, требуя, чтоб я немедленно как-то решил проблему. Я был на грани нервного срыва и очень боялся, что в истерике заору, всё испортив. Или меня вырвет от страха и отчаяния.

Как, блядь, ну вот как он доводит до верёвки, карниза и вскрытых вен одним своим приходом и одним несчастным небрежным засосом? Я дважды труп, мне стыдно, мне грязно, и я не прекратил реветь.

— Умойся.

Я на полу. В миллиметре от моего сопливого носа его правый ботинок, до блеска натёртый. В этот момент я не помню, как говорил с Мэйвом, как он меня вдохновил и обнадёжил, я не помню, что нам в Хайер-билдинг дарят студию, я не помню обещание помощи, обещание верности и доверия, я не очень помню, как меня зовут и где я нахожусь. Я никто, и я буду есть песок или грызть паркет, чтоб угодить ему. Опухшие плачущие глаза плохо видят, но я не осмеливаюсь их закрыть. Я жалкий, позорище своего рода и клана. Ботинок отдаляется и расплывается, ничего не в фокусе, еле вижу какие-то серые и жёлтые пятна, я хочу вырвать себе глазные яблоки и умереть. Хотя даже не умру достойно.

— Забыли.

Нет!

Я разбил коленку, выбегая, я чуть не разбил вторую, прибегая. Не вписался в дверь дважды. И холодная вода была недостаточно холодной, я бы предпочёл ледяную.

— Здесь. С… слушаю.

— Расхотелось. — Белое, вечно будто вывалянное в кондитерской пудре лицо улыбается, губы кажутся злыми и чёрными. — Утром. Может, я подобрею.

Это не всё. В голову врывается не оброненное голосом продолжение:

Подрочи на мой портрет. Передёрни хорошенько, малыш. Я хочу видеть твои яички пустыми. Разденься догола, мне нравятся твои ляжки и то, что ты между ними так старательно прячешь и зажимаешь. Я знаю, ты без трусов. Не бойся, я никому не скажу. Ляг поперёк кроватки и смотри на меня, пока занят делом. Осторожнее, не кончи в штаны, пока не добежал. Мы поиграем завтра в мою игру. Обманем несколько зрителей. Но только если будешь послушным. Занимайся этим полностью голым. Спи и будь голым всю ночь. Разрисуй молочной радугой одеяло. Я хочу, чтоб утренняя горничная выбежала из твоей комнаты красная и возбуждённая, как застуканная школьница.

Теперь всё. Начищенные ботинки унесли его прочь.

Сволочь.

Знает, как я стесняюсь! О каждом моём подростковом прыще знает!

Но я покорно улёгся в чём мать родила и вперился, как маньяк, в постер. В другой постер, в чужой, в новый. Вне всяких сомнений: мокрушник приказал поменять его, пока мы тусили в бильярдной. Теперь вместо него, стоящего в каком-то тёмном переулке в застёгнутой наглухо форме с алой нашивкой на рукаве, был он, сидящий в… не знаю где, на каком-то окне. Кажется, он был примерно как я — в чём его папа родил. А отличался тем, что кто-то щедро разукрасил его по всему телу серебряной краской, обул обратно в форменные ботинки, одел в тонкие перчатки и красиво разложил так, чтоб продать на сайт эротики, а не порно. Но за целомудренно сложенными бёдрами киллера я ухитрился разглядеть нечто такое, отчего всю ночь не спал. И рука очень устала.

Комментарий к 27. Инквизиция в деле, или почему тут нет невинных

¹ DEFense readiness CONdition — готовность вооруженных сил к обороне по шкале от одного до пяти, применяемая в армии США. Коды соответствуют накаленности обстановки. Ангел употребил это военное сокращение в качестве синонима чрезвычайного происшествия.

========== 28. Испытание совести, или обещанные игры ==========

—— Часть 2 — Дьявол во плоти ——

— Отец?

Не нравился бы ему мой раздражающе чистый мальчишеский голос — не говорил бы вслух. Не звал бы его вслух так. Но зову. Он нежно и кроваво улыбается, заключая меня в потрескивающие ледком объятья. Это не метафора: лёд трещит, ломаясь и отслаиваясь тоненькими кусочками с поверхности его кожи, с локтей и шеи, с самых подвижных оголённых участков тела. Он долго сидел в медитации и успел буквально зарасти и закаменеть. Заворожил меня острыми брызгами-осколками, голубовато сверкающими на солнце. Папочка, не того из нас эти перепуганные смертные зовут отмороженным. Ты — истинный Ice devil, а я — дьявол-младший, baby-junior. Наш приветственный поцелуй мог бы обрушить преисподнюю. Ты не родитель мне — и это ещё слабо сказано; а я не ребёнок твой — и между ног моих пульсирует двойной пульс: и твой, и мой, предельно слившийся воедино. Но длится это, по обыкновению, минуту, ты отталкиваешь меня, а я одновременно вырываюсь из твёрдых ледяных рук.

Когда-то мы, будучи едва знакомыми, проводили ночи вместе. Я — испуганный, условно новорождённый тобой, с виду — трудный, никем не понятый подросток. Ты — мой первый друг и утешитель, не торопившийся сознаваться в акте рождения. Но ты не воспользовался моим невежеством, вопросы живого тела и телесные потребности не были твоими вопросами и потребностями, ты просто хотел быть ко мне ближе, так ты своеобразно держал всё под контролем. Всё время держал меня на виду, круглые сутки, спящим и бодрствующим, одетым и голым. И эстетика моей обнажённости повлияла на время признания. Ты обронил коротко и небрежно, в двух заветных словах — и продолжил с удовольствием обвивать мою наготу толстыми змеиными кольцами. Это едва ли не единственная вещь в мире, из-за которой я краснел. Отец. Ты ходил по линии запрета, не перешагивая её, но протягивая за неё длинный раздвоенный язык. Ты ласкал меня им, и всегда в устрашающем двадцатиметровом облике библейского архизла. Я не мог поверить, что я тебе сын, что я… тоже так смогу. Научусь. Ты ломал преграды в моих мозгах, одну за одной, пока я не подтвердил, что в этом мире нет для меня ничего невозможного и невыполнимого. Господин Смерть передавал мне секреты своего искусства, а ты — удобно усаживал меня среди своих изгибов, ты занимал всю комнату, ты был поистине огромен и ужасен, любой бы обделался при взгляде на твою раскрытую многозубую пасть, а затем свихнулся бы — увидев далее твои неярко тлеющие разные глаза. Ты был голоден, жаден и очень страстен. Ты упивался мной, но я, как оказалось, упивался куда больше — через гладкие чешуйчатые мембраны, через твой рот, через тот правый глаз… в меня вливалась первобытная темнота. Она не была твоей или моей, она была Той Самой. Ты передавал мне Мать, был её проводником и перевозчиком в мир. Ты возразишь с насмешкой — мы занимались кровосмесительным сексом: тонким, вывернутым наизнанку на грани психически здоровых настроек. А я скажу — мы занимались смешением не крови, а Тьмы, восстановлением семьи в полных правах. И не подозревай подвохов. Четырнадцатилетний мальчик охотно давал тебе оплести свой член, намотаться в несколько слоёв, ведь твой язык такой длинный… стиснуть в одном положении на несколько часов, присосаться и держать. Твой выпуклый лоб раз в пять шире моего, но ты умудрялся ласково и заботливо прижимать его к моему лбу и к носу, пока я напряженно изгибался и выворачивался, ругал тебя на чем свет стоит, кончал и просил отпустить уже меня, а ты не отпускал, мы продолжали — в меня должно было погрузиться несколько морей темноты.

Если бы нас судили за разврат, я бы честно сказал присяжным, что мы не трахались. Ты делал вещь похуже и посерьёзней, чем что-то твоё, засунутое во что-то моё — в область рта или человеческих гениталий. И впоследствии ты научил меня проделывать эту вещь с другими, просто так, не в благодарность, не ответом на мою покорность. И покорным я вовсе не был. Мне просто нравилась интимная близость с огромным шипящим змеем, мне нравилось лежать и висеть перед тобой нагишом и ощущать нечто большее, чем банальное распутство и извращённость. Твоя сосредоточенность перечёркивала мысли, что наша постельная забава сексуальна: секс и грязно запачканные постели ты оставлял на работе. Моё тело сразу после рождения было слишком примитивным, смешным в постоянной эрекции и противно горячим. Но с каждым актом такой близости оно менялось, становилось послушнее и безразличнее к бренным соблазнам, быстрее и легче бралось под контроль, все его системы и подсистемы. Я учился видеть себя насквозь и вглубь, выбрасывать из мозга дополнительные механические руки-щупы, преобразовывать с их помощью мягкие многоклеточные органы, доводить себя дальше до совершенства. А ты, ставя точки и запятые в преподавании этой науки, всё же доводил меня до оргазма. Ты любил меня. Ты и сейчас меня так любишь. Но моё обучение закончено, я вырос, я изменился, нам больше не нужно, чтоб я демонстрировал тебе мою наготу. А если нужно — ты и без надоедливого раздевания видишь меня голым под одеждой. Мне приятно это ощущение. Твоё неиссякаемое внимание. Отец. Ты опять меня взял на руки, как девушку. На что ты намекаешь? Я сегодня буду дорогой шлюхой?