— Доктор Ли Чжан не хотел, чтоб его обвинили, что это он с тобой сделал… нехорошие вещи. Чтобы на твоём теле не нашли лишних отпечатков пальцев. Однако, к нашей величайшей досаде, на тебе нет вообще ни единого отпечатка. Следы насилия — есть, а вот чьи они — вопрос века. Как будто на том негодяе были не перчатки, а целый скафандр. Но кусать через скафандр? Что-то же должно остаться в качестве улики, как у всех нормальных людей!

«А он и ненормальный. Нелюдь. Нечисть. И я буду защищать его, ни слова не скажу. Я не стукач».

— Лиам, о каких уликах вы говорите?

— Тех, что сохраняются, должны были сохраниться, если вы, э-э…

— Сношались? — передумал в последний момент Ману. Передумал материться. Подсказал, болезненно улыбнувшись. «Трахаться» прозвучало бы точно так же, нисколечки не грубее. Как вообще можно описать секс, который случился не по принуждению, но который совсем не помнишь? Демон оставил в нём немного спермы. Был контакт, был… только об этом стоило упрямо молчать, не сознаваясь даже под страхом смерти, чтобы не подвергаться унизительному осмотру и не лишаться последних «доказательств» — как бы гнусно и порочно это ни звучало. О том, что прохладный сатана действительно всласть поимел его, доложила саднящая боль глубоко в заднице. Семя наружу не вытекло, поэтому никто ничего не заметил. К сожалению, ему приятно от ощущения своей недевственности больше, чем плохо от позора… и от красноты, залившей лицо и голову до кончиков ушей. Но он не желает быть игрушкой сатаны на одну ночь, каким-то очередным неизвестным из миллиона, удачно под руку попавшимся. В чём он поклялся? Или добиться киллера — или сдохнуть. Но пока это похоже на сплошной стыд и неудачу, разгромное поражение. — Нет, разумеется. Я бы сказал.

— А его имя знаешь? Лицо, внешность, элементы одежды — можешь описать? Не для протокола.

— Мы играем в викторину? Ваши полицейские уже кого-то арестовали, разве нет?

— Да, но они не «наши». Я на твоей стороне. Я… с вами, понимаешь? Я не играю. Я свой.

Ману понимал. Но доверять никому не собирался. Хорошо, когда братья-мокрушники покупают друг другу врачей или целые больницы. Плохо, когда мокрушники — такие охреневшие и циничные падлы.

Лиам напряженно следил за непримиримым выражением его покрасневшей мордашки, слабины не нащупал и попытался ещё раз:

— Супруг Ксавьера не способен на тебя напасть. Кому как не мне знать. А раз это не он…

— Я могу идти?

— Мануэль, вариантов ровно один. Если это был Демон…

— То что? Вы хотите его поймать? Засадить? Вы серьёзно? Всё было для вас очевидно с самого начала, вы знали! Так какого дьявола допрашивали и в сочувствие играли?! Я не помню место, в котором очутился перед конечным пунктом назначения в хранилище с трупами. Я не могу описать, что там со мной интересненького происходило, куда вы с таким азартом нос суете. Я не чувствовал ни хера! Мне не было больно! Что вам ещё непонятно?! Арестуете его за идеальную анестезию?!

— Ману, извини. Никуда не суюсь. Не бесись.

— Чего «не бесись»? Оставьте меня в покое! И его оставьте! Вы медик и, наверное, умнейший человек, но вы никогда не разберётесь в происходящем, не засунете свой нос достаточно глубоко, чтоб унюхать, чем тут на самом деле пахнет! Вы пялитесь не туда и расшифровываете не те сигналы! Вы полагаете, я ранен, нуждаюсь в поддержке и протекции, в ваших утешительных психологических штучках, в тестиках, укольчиках и таблеточках, но вы не понимаете, что меня уже застрелили! И мне не помочь! Всё остальное, что вы успели увидеть, — ложь. Декорации, жалкая подделка здоровья или нездоровья, порядка или беспорядка, всё — для отвода ваших глаз. А сейчас я заставляю вас всмотреться в суть. Я говорю вам, что уничтожен морально, что меня не спасти. Вы заметили? Вы услышали? Нет! Ни хрена! И я продолжаю на том языке, который вам единственно понятен! Переживайте о моей погрызенной шее, страдайте, негодуйте и повторяйте про себя, что я ещё ребёнок, а уже такого натерпелся. А я тем временем посмеюсь над вами. Ну, подумаешь — морг, литр крови потерял! Есть вещи поважнее, чем пара окровавленных тряпок, Лиам. Важнее, чем хныки и жалость к себе. Я же не девочка! Вы видели, чтоб я транквилов хотел, ныл, боялся темноты или маньяков, ходил под себя или слёзно просился домой к мамочке?

— Не видел.

— И не увидите! Никто не должен был вмешаться и встревать между мной и киллером всея корпорации! Это моё личное дело. И он — мой! Или будет моим! Я разберусь. А если нет — доставите маман мой позеленевший труп. Из океана только потрудитесь выловить до того, как меня рыбы обглодают и сожрут.

— Я всё понял. Ты хотел уйти. Можешь идти.

— Большое спасибо, что ни разу не назвали трудным подростком.

— Если тебе вдруг что-то понадобится. — Лиам с непроницаемым лицом протянул визитку. Я глянул мельком. Красивый, легко запоминающийся номер. И выше синей ручкой дописан ещё один, личный сотовый. Кабинет психосексуальной помощи в трёх кварталах от Хайер-билдинг. И губы полоской. Он больше не играет в жизнерадостность.

«Сдался и скис. Это было легче, чем я думал».

— Не понадобится. Ксавьеру привет передавайте.

После холода морга больница показалась мне душной сауной. Администратор вызвала такси, оставшийся дежурный полицейский — усадил и пристегнул, козырнул почтительно. В особняке чуть не врезался в Тисс. Очнулась уже, какая прелесть. Привычное раздражение от вида матери разбавилось чем-то вроде отталкивающего любопытства. Какая же она некрасивая. Тушь и серая подводка размазались под её глазами, сильно состарив и без того увядшее лицо. Мне стыдно, что она предстаёт перед идеально одетыми и ухоженными обитателями дома в таком нетоварном виде. Впервые обратив внимание на тонкие вертикальные морщины её впалых щёк, я вдруг сделал самое неприятное открытие: кто последние двенадцать лет сосал жизненные соки из её тела. И одноразовое нападение киллера на меня — сущий пустяк по сравнению с этим.

Вина мне ещё не была знакома в таком размахе и масштабах. Не знаю, как с ней можно жить и как живут другие, а я захотел немедля от неё избавиться, сбросить наземь и потоптать. Это не я! Я же хороший!

— Мам, езжай и лети домой. Бери отпуск. Полежи на пляже. Только не на гавайском. На планете ещё тысячи островов и два тёплых океана. Будь подальше от меня.

— Ману, какой отпуск, что ты…

Я заткнул её. Тоже впервые. Просто с размаху обнял, схватил и сжал сильно. Мама. Я, наверное, люблю тебя. И почти не стыжусь тебя. Наверное — потому что все чувства у меня забрал он. Я вспомню потом. Когда он вернёт мне хоть часть украденного.

— Уходи. Это моя война. Свою ты Мортеалям давно проиграла.

*

Я считал дни. Насчитал всего сорок шесть. Так много и так мало — дней, проведённых на Земле… впустую? У меня есть школьная форма, коробка для завтрака, личная комната в особняке (не пришлось переезжать куда-то в город, я всё устроил), неуклюжая, но довольно крепкая дружба с демоном-искусителем-властителем дома, натянутые, но всё же сносные отношения со старшим гениальным братом, полумёртвые эмоции, вымученно красивый язык, ампутированное желание ругаться матом — и старая покоцанная гитара. Хотелось бы купить новую, а лучше две, и… и я забыл включить в список недавних приобретений неясные перспективы.

Когда я смотрел в последний раз — перед побегом — на голубой дымчатый диск в черном небе, я знал, что буду делать, но хреновенько понимал, чего хочу.

Теперь я абсолютно не в курсе, что мне делать. Но, к сожалению, на триста процентов точно знаю, чего хочу.

Мутное, сопливое и крайне нелепое желание покорить равнодушного убийцу превратилось в очень конкретное и чёткое желание сдаться. Я отчаялся. Я… пишу письма в никуда. Строчу и черкаю на шуршащих листах бумаги, пока рука не заболит, отваливаясь. Буквы складываются не в слова, а в больные крики. Я брежу, смертельно усталый, отдаюсь галлюцинациям. Из гласных растут шипы, от согласных валит ядовитый пар. Я то режусь, то задыхаюсь. Смеюсь, не решаясь признаться, что схожу с ума. Да и зачем признаваться. Ни один психотерапевт не прикрутит мне башку обратно на плечи. Не потягается с Демоном. Они все слепые, убогие, беспомощные. Как там мне их описал словарь? Юродивые.