Я вобрал в себя музыку до последней капли, глаза сами собой закрылись. Шлюзы, через которые я понял и прочувствовал так много, затворились тоже, но чуть помедленнее. Ангел по-прежнему стоял за спиной, управляя и перераспределяя нашу душу опять в основном на себя. Но он кое-что забыл. В обычном случае с меня довольно не потому, что переполнюсь и не способен воспринять большее… а потому что мне не нравится.
Сегодня мне нравится всё. Сегодня кровавый бог сможет изменить себе. Наверное, Дэз ощущал нечто подобное, совершая «государственную» измену и творя первое в истории вероотступничество. With the rebel yell I need this. More. More. And More³.
— Тебе понадобится это, — прошептал Энджи, поднося к моим губам запястье с сильно бьющейся веной. Я надкусил. — Не благодари…
— Почему? — но даже в мысленном диалоге я не выговорил это целиком: почему он жертвует мне кровь вне очереди. Я не достоин.
— Потому что только посмей хоть в чём-то не остаться сволочью. В иной ипостаси я тебя испугаюсь и не признаю. Теперь живо вали отсюда, а то не успеешь. Неизвестно, куда его унесут со сцены и как далеко.
— Мне известно. Успею.
Комментарий к 46. Мятежный дух, или жертва принята
¹ Асмодей не с рождения имеет гетерохромию. Один глаз изменил цвет после того, как юный демон коснулся лавовых «вод» реки Леты. Подробнее об этом в рассказе о Морфее, в главе “Дом сна”: https://ficbook.net/readfic/1826092
² Демон говорит о Porsche Carrera GT.
³ Тут: легкая перефразировка строчек из песни Билли Айдола “Rebel Yell”. И я восстаю с криком, что мне это нужно. Ещё. Ещё. И Ещё Больше (англ.)
========== 47. Постельное танго, или слепой черный палач ==========
—— Часть 3 — Вероотступничество ——
Между нами планета: я сломаю ей ось.
Между нами запреты… вызывают лишь злость.
Между нами пустыня — перейду босиком.
Между нами кретины, и я с каждым знаком.
Между нами пожары: я вдохну весь угар.
Между нами гитары — мой оживший кошмар.
Между нами твой ангел: он занозой в… цензура.
И какой-то бедняга с крыши бросился сдуру.
Между нами лишь шаг — одолею упрямо.
Я наверно дурак, собирающий шрамы.
Ты не рядом, скотина, отодвинулся ловко.
Я тебя опрокину, наплюю на издёвку.
Ни обиды, ни грубость больше нас не разделят.
Киллер в теле инкуба, его жертва — в постели.
И ничто — слышишь? — нечем закрываться и глохнуть.
Ты меня искалечил. На твоих руках сдохну.
— Когда ты это написал?
— Не помню. После Канады, но до кризиса с Ice Devil. Умеешь же, — я невоспитанно фыркнул, — выбирать черновики на полках моей памяти.
— А что-то хорошее сочинял? Или я везде скотина?
— Везде. Иначе мне не…
Не нравилось вспоминать контекст. Не нравился страх, тошнило от унижения и осознания его отвращения. А ощущения от его члена внутри — нравились. Отчётливая физическая боль, утончённо-бережная форма насилия, сминаемый железными руками зад, возбуждение, хрен знает как рождающееся от нажима твёрдых пальцев, растягивание, проникновение, тесно, ещё раз больно, грубо, глубоко. Верхи смешивались с низами, второе тело как будто без особого желания продолжало моё, и в месте продолжения — саднило, тянуло, ныло, томило, умоляло прервать экзекуцию или всадить без церемоний до конца и гораздо дальше — до горла, а в горле — пятьсот раз дыхание в кашель и рыдание превратило. Без ожидания или предвкушения, страхов и предположений обрушилось всё сразу, но с заделом под будущее восторженное: «Ещё, повтори это… ещё, твою мать! Почему это не вдруг и не с разбегу так прекрасно и охуенно, почему ни одна завистливая свинья не поделилась секретом? Не испытывала или пожадничала? Дело в сексе как в формате досуга, или дело в тебе, змеином отродье, сыне темптера?»
Весь первый контакт — на грани повреждений, на кончиках летящих пуль, на режущей кромке затупленных лезвий, но без крови, трещин и разрывов: только литр моих расчувствованных соплей и растерянность, когда собственный вставший член не слушается, сумасшедше бьётся и трётся об руку — я даже не помню, его или мою — и заканчивает мои мучения и унижения двойной белой лужей. Ювелирная работа. Демон тогда единственный раз был тёплым и присутствующим целиком — на полу морга, на моём теле и в моём теле. Я не стонал, как дикое похотливое животное, лишь по одной причине: он накрепко мне рот зажал. Ничего толком не задержалось в голове, даже это вспоминал с трудом, перепроверяя детали, взвешивая, едва ли веря в них… потому что заморенные и напуганные мозги отшибло тогда нахрен. Я не выбирал, что делать, но зарылся по уши в плен каждого мига, когда меня трахали, само как-то получилось. Наслаждался судорожно, хватаясь то за одно, то за другое ощущение зубами и всеми конечностями, словно моё орущее нутро заранее знало, что мы никогда не допросимся второго раунда, второго свидания, второго — ну чего уж там — похищения и изнасилования. Благосклонность киллера в долгосрочной перспективе, даже его злое внимание и террор… были мифом.
И я впервые задумался. Когда что-то омерзительное и аморальное делает тот, кого ты безоглядно любишь, когда он собрал призы всех конкурсов естественной красоты, харизмы и желанности, когда в его теле не нашлось ни единого портящего впечатление шрама или пятнышка, когда его скучающее лицо — эталон героя, но его поведение — эталон подонка, отбирающего у ребёнка конфетку… это зачтётся как предательство? Поранит? Разрушит всё, станет точкой невозврата? Заставит отказаться и отвернуться, закрыть своё сердце? Наверное, да. Наверное, так и случится. С любым — если его зовут не «Демон».
Но, по-честному, произошло наоборот: он был подонком, выдавшим конфету. Ребёнку, мда… «конфету». Я бы ел, пил и воровал это без устали, как шоколад, газировку, торты и леденцы, пирожные, конфитюры и пончики. Он хотел наказать, запихнул в рот горькую начинку в горькой глазури, но мне пришёлся по вкусу столь странный презент, я охотно слизал глазурь, а начинка у конфеты — назло всем его планам — оказалась кремовой и сахарной. Может, я один такой больной нашёлся, падкий на невыносимую горечь. Это ведь не важно. Мы оба нашлись друг у друга, нарисовались не сотрёшь.
Ну вот я и понял, к чему это привело. Я латентный сексоголик. Не заметил нотки одержимости в желании нового человеческого «потрахайся со мной». Можно часами оправдываться или выслушивать других на тему, что секс не главное в жизни. Отстой в том, что в жизни ничего не главное, каждая мелкая и крупная срань равнозначна и важна, а отсутствие некоторых начинает мешать и бросаться в глаза — если они отсутствуют слишком долго. Это не какая-то нимфомания, от которой меня нужно по врачам затаскать, или нарастание порнографических грёз наяву, не наркотическая зависимость. Больше похоже на жесточайший авитаминоз. И он пока не компенсирован, несмотря на то, что минут десять назад киллер мне дважды… ртом, языком, взрывы, атомные грибы, кривые осколки в штанах… Но я хочу больше. Хочу страшнее, ядрёнее и необычнее, чтоб от концентрации горечи насквозь прожгло. Достичь таких высот, назвавшись извращенцем, какие не светили никому, но при этом не превратить всё в банальное месиво на радость маньячеллам, с кровью, кишками и раздавленным дерьмом.
Как это получить? Так вообще можно? Чистое безумие.
Я еле-еле в себя пришёл, поймав очередную легкую рассинхронизацию наших рук и распорото-приятную боль в члене, самым похабным образом торчащем над его. С пятой попытки сфокусировался. Куда мы едем? И где мы едем? Куда всё исчезло?
Впереди… муть какая-то. Да и сзади, должно быть, тоже. Дороги не видно, домов не видно, тротуаров и подавно, серо-бурая мгла облепила автомобиль, напирает на него с усилием, как будто на нас рухнуло тяжёлое грозовое облако и толкается со всех сторон. А киллер рулит и рулит, нем как рыба. Все ногти давно искусаны, даже не знаю, как паниковать, теряясь в догадках. Или спросить его напрямик?
Я вяло обдумал каждый вариант вопроса, но вслух — не, зассал. Автомобиль мчался в тумане и серости ровно и бесшумно, не сбавляя скорости, мне показалось, что и дороги нет, мы воспарили в пустоте. Земля исчезла, гравитация тоже, но осталось притяжение к киллеру. Это оно не давало мне оторваться от сиденья и заняться воздухоплаванием под потолком и над рулём?
