— Я учил тебя парному полёту: как дышать, как смотреть на солнце, как ставить крыло, управляя ветром, но не я — твой напарник в пожизненном путешествии. Эту пуповину тоже необходимо перерезать, однако, теряя её, ты не потеряешь меня как отца: не в ней ведь сила связующих нас нитей. Просто я пикирую, продолжая собственный путь, а ты остаёшься в небесах один. И чтобы не упасть, ты должен схватить кого-то ещё — за руку, за ногу, скрепить рот со ртом, крадя у другого кислород и выравнивая дыхание. И лететь дальше вместе.

— И никто не летает в одиночку?

— Никто даже не ходит в одиночку. Ну или хромает, как последний лузер.

— А с кем под руку идёшь в таком случае ты, отец?

— Время тает, малыш. Напоминаю о подарке.

— Ты не убедил меня.

— Я и не должен был. Тебе же не со мной продолжать лётную практику. Наведайся к Мануэлю, убедись сам. Посмотри на него и посмотри в него. Какие цели он преследовал, чего достиг. Он был розовощёкой пустышкой, проверь, чем он наполнился.

— Цыплёнок не был пустым.

— Гляди-ка, ты не только заспорил со мной, но и защитил его, прелесть моя.

— Да ты… — как я ни сопротивлялся, а губы растянула глупая улыбка, — чёртов манипулятор!

— Я чёрт, и этого достаточно. Подарок?

— Драгоценный. И чтоб много. Как ты сказал о наших лицах? Чтоб ум за разум зашёл. И чтоб через сто лет не забыть. Всё, как ты это умеешь. Броско, но элегантно.

— А ты соответствуй и переоденься в элегантное. Известно, кто здесь главный подарок.

Да. И нет. Я останусь в маске. Нельзя любить то, чего не видел и не щупал, а мою душу никому не под силу нащупать и схватить. Остается любить жуткую, но симпатичную шелуху — из смеси высокомерия, тёмных очков и возбуждающего лакированного костюма.

Ману, я опаздываю, я настоящий козёл, я бы сам себе не простил, но я иду. Вертолёты и конкорды справятся немногим лучше улиток, и мне придётся озвучить отцу ещё одну опасную просьбу.

— Осталась проблема.

— Статья расходов, а не проблема. Ты, главное, моих колючих питомцев в руках удержи. Они свалятся на тебя спецдоставкой следом. Много и драгоценно. Ум за разум зайдёт, — он постучал тростью, разгоняя вокруг меня ливень, и второй раз за день нарисовал в воздухе золотой трезубец Левиафана.

*

Пространство надорвано и изнасиловано внеочередным несанкционированным вторжением, отслаивалось с кожи горящими и дымящимися кусками, нехотя раздвигаясь и принимая меня. Не такой уж я и большой… чтоб это было прям больно. Местный воздух всколыхнулся, послушно следуя за ударной волной, немытые оконные стёкла задребезжали, но хоть не треснули, и на том спасибо. Я протёр перегретые трением скулы, догадавшись, что они светятся, и возблагодарил ад за неимоверно юморного отца: он доставил меня в сортир, мужской, пустой и неосвещённый. За двумя хлипкими облицованными кафелем стенами содрогался концертный павильон, там насилие над пространством мне показалось куда жёстче — ещё бы, такие мощные проводники звука, то есть вибраций, что при правильной подобранной частоте могут и сердце разорвать. Вдохновившись, я сам мог бы использовать их в будущем как орудие убийства.

Но довольно отвлекаться, я пришёл сюда не за смертью. Поймал почти двадцать килограммов цветов, чинно спустил воду в унитазе, скорчил себе надменную рожу в зеркале и с ней, хорошо прилипшей к лицу, отправился на улицу, нащупывая в переднем кармане штанов телефон и кредитку. Нужна легенда. Машина, эскорт, место, на которое можно будет лечь и уснуть независимо от того, чем кончится последний день старой реальности. Из пускающих пыль в глаза автомобилей сию секунду мне обещали пригнать только Карреру². Ну и ладно, лишь бы тотчас. Будет в три раза дороже обычного? Зачем мне это сообщать с такой важностью и обеспокоенностью, вы что, смеётесь? Я, по-вашему, считаю деньги? Какие, в жопу, деньги, берите ваши деньги, радуйтесь пополнению бумажного мусора и утолщению цифр на ваших и без того жирных счетах. Убогие.

Машина тут, цветы разложены в ней. Ну или беспорядочно свалены, нет времени любовно перебирать. Вытянул что-то за самый длинный стебель, проверил, что он заканчивается розовым бутоном, и в темпе прорезал толпу. Не в первый ряд, не надо, чтоб цыплёнок заметил меня и, чего доброго, сбился с ритма. Но поближе к центру, чтоб звук не так зверски в уши бил, особенно ударные и низкие частоты. И что за наркоман у них на басу? Знакомая аура беззаботности и легкого безумия, повеяло дразня, словно двойной предатель с красными крыльями крепко поцеловал музыканта и в лоб, и в вену.

Меня надёжно схватили за плечо, останавливая метрах в пяти от сцены. Количество персон, способных на это и регулярно живущих на земле, по пальцам одной руки пересчитано, нечего гадать.

— Дорогой, а кто охраняет небоскрёб?

— Ксавьер отказался поддержать младшего брата. Хотел обозвать его чёрствым сухарём, но, по-моему, у него просто страх перед большим скоплением людей. Глупый нервный гений, изо всех сил пытался казаться равнодушным. А для соблюдения протокола безопасности Хайер-билдинг, если ты забыл, у нас есть парочка бравых бригадиров, успешно сдавших тест на мини-начальство — твой Бэл и твой не-Бэл.

— Он не мой…

— Это тебе и предстоит доказать, посмотрев левее, нет, далеко взял, чуть правее. Согласен, с ходу не узнать. Музыка полностью его преобразила. Красавец.

— Он в крови.

— Надо же, ты заметил? Ну хоть невинный подростковый член ему никто не отрезал. Пока. И он только начал распиливать о струны свои нежные пальцы, в аккурат тебя дождался, ты же главный фанат изощрённых пыток и публичных казней.

— Ты всё хохмишь и режешь меня по неживому.

— А ты всё так же веришь мне и подставляешься. Заткни наши голоса и слушай его. Ты и без нашей перебранки девять песен из двенадцати пропустил. Я тут, знаешь ли, не от большой любви к индастриал-року и скрипичным выкрутасам торчу, а чтоб отвернуть шлюзы нашего восприятия. Твоего восприятия. Я до последнего надеялся, что ты придёшь. И ты явился, сволочь. Теперь услышь. Внемли. Вдохни.

Ангел схватил меня за оба плеча, обнимая и становясь позади, язвительный и нежный. Толпа вокруг нас шевелилась и волновалась единым организмом, не самым приятным, но нисколько не мешающим. Я оглох к нуждам воняющей седьмым потом и эндорфинами плоти по соседству, отрезал от себя пятёрку других музыкальных инструментов во главе с женским вокалом, потом — треск полов, дерева и бетонных перекрытий. Последним, хоть и без всякой охоты, я отделил от себя дыхание карбонового солнца, вырвался из его тепла и пошёл навстречу маленькому, слабо светящемуся изнутри существу со струями пурпурного живительного сока, источаемого пальцами. Да, это была кровь. И да, это была музыка, фантастически хорошо сыгранная, агрессивно выгрызающая под себя место в памяти, страстная, но не как любовница, а как приближённый к сердцу шпион, подосланный убить — кинжалом в спину, ядом в кубке или фатальным поцелуем Иуды. И присутствующие это почувствовали, потому что тоже заткнулись, все как один, не только с выкрикиваемыми словами и свистом: прекратили извергать потоки мыслительного бреда у себя в головах, отдавшись экспансии звука. Но нет, на этом колдовство не заканчивалось. Я вдохнул вместе с кровью и музыкой серьёзность, тожественную мрачность и глубину происходящего, ясно рассмотрел, кому они предназначены и чей это звёздный час. Не фигурки, истязающей свои пальцы в огнях прожекторов. А мой.

Он поет гимн смерти. Он славословит Тьму. Он молится мне.

Он изобрёл… прямо сейчас изобретает мне молитву. Но я же не бог. Я как раз от них, настоящих богов…

Надо его остановить.

То есть, по-хорошему, надо было бы.

А я плохой. И я не хочу.

Ощутить себя богоравным долгое время казалось мне издевательством и несуразицей, я смеялся и отплёвывался. Но это больше не вызывает язвительный смех и критику сплошной нелепости. Он показывает бога другим — не вышедшим из чрева родившей его темноты, не милосердным, благосклонно принимающим кровавые жертвы. Он доказывает, что такой господь способен существовать сейчас и иметь преданную паству, стадо овец, готовых слепо за ним следовать. И цыплёнок погрузился в новое видение теизма не случайно. Его скверный еврейский бог тоже не шибко балует милостью и безусловной любовью. Малышу было от чего отталкиваться. Но даже лёжа на алтаре в ожидании занесённого над головой ножа или первой искры костра, связанный и покорный агнец жаждет любви. До последнего вздоха он её ждет и превозносит, он взошёл на эту казнь намеренно ради неё. И акт смерти равняется акту любви… раз мерзостный бог не умеет любить его иначе.